Свой человек (31.05.2018)

 

 

Владимир Шнайдер

 

В вагоне людно и душно. Утомлённые пассажиры молчат. Публика, если судить по одёжке, разномастная. На краю полки сидит дьяк. Рядом с ним простенько, но опрятно одетый один из благородных. У окна купчик. Почему купчик, а не купец? Так это ж видно сразу. Купец в новом сюртуке никогда бы не поехал в вагоне второго класса, это во-первых. Ну, а самое главное – натуру никаким сюртуком не прикроешь: наигранная вальяжность, неловкая самоуверенность, боязнь случайно помять одежку или запачкать сапоги. Всё это свидетельствует, что он пока всего лишь купчик, а не купец. И так как он главный герой, о нём мы расскажем подробней, но позже.

На другой полке, у окна, тщедушный мужичок в форме чиновника почтового ведомства. Рядом с ним учитель с женой. Все молчат. Дьяк о чём-то думает, уставившись в пол, благородный пассажир притворился спящим, тщедушный чиновник мечтательно смотрит в окно. Учитель с женой просто молчат. И никого, кроме купчика, молчание не тяготит. Ему, видно, молчание и долгое сидение – сущее наказание. Росту он невысокого – вершков шесть, и весом пудов семи. Жиденькая бородка и такие же усы аккуратно причёсаны. Волосы на голове прибраны на прямой рядок и обильно смазаны вежеталю. Одет не по погоде тепло: на ногах опойковые сапоги, плисовые шаровары. Сюртук тонкого темно-синего сукна, «с иголочки». Из кармана сюртука свисает серебряная цепочка часов. От жары и духоты полное лицо его раскраснелось. На лбу выступал пот, и ему то и дело приходилось вынимать из кармана утирку. Тщательно вытерев лицо и то место, где должна быть шея, он аккуратно укладывал утирку обратно в карман. А шеи не видно – до того она короткая и толстая. Со стороны посмотреть – туловище, а на нём голова. Взгляд больших, слегка навыкат глаз то и дело прыгает то по лицам пассажиров, то по окну. Сам купчик чуть ли не ежеминутно меняет позу. Измаялся, видно, горемычный.

Звать купчика Емельяном Лукичом Бахтиным.

По железной дороге Емельян Лукич едет в первый раз. И не просто так – интереса ради, а по делам, - на фабрику братьев-мануфактурщиков Евсеевых. Цель его поездки – договориться с братьями, чтоб брать товар у них, а не через третьи руки.

Сызмала Емельян Лукич мечтал о своём деле, больших деньгах, но более всего о всеобщем уважении и почитании. В частых ночных мечтах он ходил по городским улицам в цилиндре, новом сюртуке, и чтоб обязательно из кармана серебряная цепочка от часов свисала. И все с ним раскланиваются, по имени отчеству навеличивают, барышни кокетничают.

Чтоб осуществить мечты, он ещё в отрочестве упросил родителя отдать его в мальчики к местному лавочнику для постижения торговой науки. Но вместо наук ему пришлось крутиться у лавочника по хозяйству – кормить животину, убирать двор, в страдную пору на полях и лугах угробляться. А платы никакой – одни харчи. Отработав оговоренный год, Емельян ушёл в волость, к настоящему, как думал, купцу. Но и там оказалось то же самое: свиньи, коровы, кони, поди сюда, беги туда. Наукой и не пахло. На следующий год он подался в уездный город. Найти место там оказалось куда сложней. После недельных мытарств ему повезло, взял его к себе один купец на разносы. И не в какую-то лавку, а в настоящий магазин. Емельян из кожи лез, чтоб выслужиться и встать за прилавок. Но минул год, другой, а за прилавок его так и не поставили. К тому времени Емельян осмотрелся в городе, обвыкся и узнал, что за прилавком не самое доходное место. Есть, оказалось, должности и выгодней – приказчик или доверенный.

В поисках лучшей доли Емельян Лукич послужил не у одного уездного купца, но выше сидельца в лавке так и не поднялся. И с уважением почему-то никак не ладилось. При устройстве на новое место он представлялся по имени-отчеству. И даже бородёнку для солидности отпустил. Но всё одно кликали не иначе, как Емелькой, и крайне редко Емельяном, но никогда по отчеству. Обида брала жуткая. Какого-нибудь замухрышку, глядишь, через год-другой в приказчики и по имени отчеству, а его, солидного, усердного – Емелька! Ну, не пакость ли, а?

В конце концов Емельян Лукич махнул на всех рукой и решил начать своё дело. Как бы там ни было, а к сорока годам у него, кроме солидного животика, небольшой капиталец скопился. В родной волости открыл лавку, поручил её жене, а сам занялся разъездной торговлей. Не ахти как, но дело пошло, и вот в декабре минувшего года он выбрал сословное купеческое свидетельство второй гильдии. Теперь у него и в городе было две лавки, одну из которых он гордо называл магазином. И теперь ему жуть как хотелось, чтоб все знали, что он купец второй гильдии. И при каждом удобном и неудобном случае, к месту и не к месту, он говорил об этом. Бывало, стоит на крыльце лавки, а мимо идёт кто-нибудь из знакомых мещан и лузгает семечки. Он скажет:

- Всё семечки грызёшь? А вот нам, второгильдейцам, так нипочём некогда этим заниматься, потому как дело не позволяет.

И при этом обязательно вытащит часы из кармашка, щёлкнет крышкой, глянет - который час.

Вот и сейчас в вагоне ему хотелось, чтоб едущие знали, что он купец второй гильдии. Но как им об этом сказать? Вон они, какие буки – сидят и молчат, хоть бы кто-нибудь о чём-нибудь заговорил. Как воды в рот набрали. А этот, из благородных, так вообще глаза закрыл – спящего разыгрывает. Будь билет в вагон первого класса не так дорогой, Емельян Лукич обязательно в него бы сел. Уж там-то публика наверняка бы разговор завязала, и тогда бы он сказал – кто он есть.

Вагон дернулся и стал сбавлять ход. Пассажиры задвигались. Бедный благородный открыл глаза, взял поудобней трость, приготовился выходить. Учителя тоже засобирались. Для купчика остановка, как отдушина, – можно пройтись, размяться. Дьяк никак не среагировал на остановку. Он только слегка отодвинулся и сжался, пропуская выходящих пассажиров. Купчик ринулся к выходу из вагона первым.

- А што, любезный, - зарокотал он, завидев кондуктора, - долго ль мы будем стоять?

Кондуктор, окинув взглядом купца и поняв, что перед ним не высокородие и даже не благородие, а так – выскочка, отвернулся и негромко нехотя пробормотал:

- Четверть часа.

Каким тоном и с каким видом ответил кондуктор, Емельяну Лукичу не понравилось – небрежно, неуважительно. И кто выказывает непочтенье-то? Кондукторишка, букашка с кокардой! Мало того – ещё и при публике вагона второго класса.

«Ах, ты, хвост поросячий!» - разгневанно подумал Емельян Лукич и, скорчив в негодовании лицо, собрался было отчихвостить наглеца, но поезд уже остановился, и возмутитель ранимой купеческой души спустился на перрон. А отчитывать должностное лицо да ещё при исполнении служебных обязанностей Емельян Лукич не отважился. Да и боязно, а, ну, как тот ещё большее непочтенье выкажет? Сраму не оберёшься.

Выйдя из вагона, Емельян Лукич презрительно глянул на хама в тужурке и, заложив руки за спину, чинно прошествовал к вокзалу.

После остановки, когда паровоз, выбрасывая клубы пара и дыма, прогромыхал дальше, оказалось, что учитель с женой и дворянин сошли. Дьяк всё так же был молчалив и задумчив. Почтовый чиновник, оставшись на полке один, снял фуражку и сидел свободней. Емельян Лукич уже не юзгал на полке, а сидел нахохлившись, и по выражению лица было видно, что в нём кипит негодование. Так оно и было. Бурчащий ответ кондуктора, на который бы иной человек не обратил внимание, задел его за живое. Ему хотелось рвать и метать. И чем дольше он думал о кондукторе, тем больше распалял себя. Теперь ему казалось, тот не просто буркнул, а даже хмыкнул брезгливо. И, однако, выругался площадной бранью в его адрес. И пассажиры, вроде как ухмыльнулись. Вскоре он так завёл себя, что удерживать негодование не хватило сил, и он, расправив плечи и выпятив грудь, спросил тщедушного почтового чиновника.

- А позволь-ка, батенька, спросить?.. Да-да, тебя, тебя!

Внешняя невзрачность и заметная пришибленность чиновника позволили Емельяну Лукичу обратиться к нему на «ты».

Чиновник не сразу откликнулся.

- Вы меня просите? – удивлённо спросил он, с трудом возвращаясь из мечтаний в реальность.

- Да, да, тебя!

Чиновник опасливо уставился на спрашивавшего и слегка подался назад.

- Чего-с вам надобно?

- Кто будешь-то, по чину? – и Емельян Лукич пухлым перстом указал на мундир.

- Э-э… А-а… то… по почтовому ведомству, значит, я…

- Ага! – непонятно к чему выкрикнул Емельян Лукич.

Громкий разговор Емельяна Лукича выдернул из дум дьяка, и он тоже настороженно покосился на возбуждённого купчика.

- А хамов-то много ль в подчинении? – продолжал вопрошать Емельян Лукич чиновника.

Глаза чиновника расширились, брови взметнулись.

- Простите-с, я… того… не понимаю?

- Эки ты… - Емельяну Лукичу не терпелось перейти на главную тему, а чиновник мямлил, не понимал, и это вызывало не только досаду, но даже злость. – Ну, на побегушках-то много имеешь? – и посучил руками.

Чиновник растерянно проследил за руками купчика, затем снова перевёл взгляд на его лицо.

- Так… иначе-то… как же… не без того…

Видно было, что чиновник не разумел, чего от него хотят, отчего вконец потерялся. Рука его непроизвольно сгребла фуражку и положила на колени.

- Ну, а в харю ты их тычешь? – и, сжав кулаки, Емельян Лукич подался к чиновнику.

Глаза его выкатились ещё больше, лицо побагровело. Чиновник испуганно отпрянул назад. И не будь у лавки спинки, он бы непременно свалился на пол.

- Ка… как… кого?.. За что-с? – голос у него задрожал, пальцы нервно стали мять фуражку.

- Как каво? Хамов! Их, батенька, непременно надо бить в харю! – при этих словах Емельян Лукич повернул голову в начало вагона, где должен быть кондуктор. – А ежели их не хряпать, то они… таво… забудут всякое уважение и почтение… к благородным и достойным людям.

Чиновник изменился в лице. И если бы не ступор, в который его вогнал энергический натиск соседа-купчика, его бы уже и след простыл. А Емельян Лукич до того распалился, что усидеть не мог. Вскочив, он вышел в проход и стал там метаться: три – четыре шага проскочит в одну сторону, и назад. Выкрики его стали громче и злей. Своим поведением он привлёк внимание всего вагона. Но его это не волновало. Для него теперь существовали только два человека: невидимый кондуктор и чиновник. Последний как слушатель.

- А я вот завсегда хама в морду! С превеликим удовольствием! – с пеной у рта выкрикивал Емельян Лукич. – Кажан день… Иной раз бывает и по нескольку раз на дню!

Перепуганный насмерть дьяк скукожился и, не мигая, таращился на купчика, будто перед ним исчадие ада, дьявол воплоти. В его руках вдруг невесть откуда появился «Новый завет». Раскрыв наугад книгу, он, молча шевеля губами, принялся читать.

- Потому как без этого, - продолжал изливать гнев Емельян Лукич, - нашему брату купцу никуда не пробиться. Зайдешь, бывало, в завозню, а там хам в телеге дрыхнет. Я его так в морду причащу, што юшка по всей харе!.. Да што в завозню!.. Бывает в ресторан! – тут Емельяна Лукича занесло. Он не то что в ресторан, а и в кабак-то из бережливости ни разу в жизни не хаживал. – Вхожу, а он стоит с надменной мордой и не смотрит. Тогда я его в морду – хрясь! Пашто, мол, свиное рыло, почтенье купцу второй гильдии не выказываешь?! Да и с другого плеча – хрясь! Чтоб надменье-то с морды слетело.

И для достоверности Емельян Лукич показывал, как он «хряскал» непочтительного ресторанного швейцара, но представлял в этот момент кондуктора.

Чиновник вжался в стенку и замер. Дьяк поджал ноги, скрытно и мелко перекрестился, вознамериваясь при удобном случае шмыгнуть прочь из вагона. А Емельян Лукич продолжал неистовствовать. Казалось, вот-вот и он начнёт крушить всё, что под руку попадёт.

- А как же иначе-то? – гневно вопрошал он невесть кого, и сам отвечал. – Да никак! Потому как он, хам, окромя вот этого – сунул он в сторону чиновника крепко сжатый кулак, - ничего не боится и ничего не уважает… Вот… И тот, кто не долбит хама в морду – мозгля!.. Вот!

В порыве гнева Емельян Лукич не заметил, как в вагон вошёл приметный пассажир. И с первого же взгляда было ясно – цену себе знает. Ростом выше среднего, по возрасту – лет около сорока, в плечах косая сажень, богатырская грудь. Правильные, красивые черты лица. Властный, самоуверенный взгляд. Брюнет. Одет модно: чёрный вестон, полосатые визиточные брюки и чёрные лаковые полуботинки. Крез да и только.

На входе он остановился, повёл сумрачным взглядом поверх голов. И сделал он это, надо полагать, не для того чтобы осмотреться, а позволить себя рассмотреть. Но внимание большинства пассажиров было привлечено неистовствующим Емельяном Лукичом. Позади креза, в покорной позе, замерло два щеголеватых, подстать хозяину, крепких парня.

Не получив ожидаемого внимания, и видя, кто создаёт помеху, крез не спеша, слегка пошатываясь не то от выпитого, не то для форсу, двинулся по вагону. Подойдя к Бахтину, заслонявшему проход, он негромко, тоном, каким обычно гонят норовящего шмыгнуть на кухню дворового пса, сказал:

- Пшёл вон!

Емельян Лукич, несмотря на возбуждённость, среагировал на грубость в доли секунды:

- Да я тя!.. – рыкнул он, но осёкся, увидев, кто перед ним.

Но было поздно. Крез, несмотря на степенность и важность, оказался проворным и резким в движениях. И не успел Емельян Лукич глазом моргнуть, как по уху прошлась смачная оплеуха, от которой в глазах померк свет и пролетели не то звёздочки, не то искры. В голове, словно в колокол ударили. Емельян Лукич мелко перебрал ногами в сторонку, но выстоял. И в полуобморочном состоянии, не соображая, что делает, протянул руки к крезу. И тут же получил более крепкий удар по глазу. Этого удара он не выдержал, и кулём завалился на перепуганного насмерть почтового чиновника. На какую-то минуту Емельяну Лукичу показалось, что он вместе с вагоном провалился в ад: в голове шум, в ушах звон, свист и вой, сквозь который слабо пробился и угас испуганный вскрик. В глазах чёрная рябь, будто душа с телом расстается. И он валится, валится…

Когда в голове утихло, а в глазах прояснилось, Емельян Лукич увидел, что находится не в преисподней, а в вагоне на полу.

- М-да… однако… - пробормотал он, перебираясь на лавку.

Огляделся: дьяка – нет, чиновник из угла таращит на него глаза. Постепенно стало возвращаться чувство реальности: запылало ухо, глаз стал заплывать. Емельян Лукич осторожно прикоснулся к уху – горячее и припухшее. Потрогал глаз – вроде как пельмень под веко сунули. И припомнил, кто и как ему навешал такие подарки. О-хо-хо! Дела! И поразительное дело – на душе покойно. Ни злости, ни обиды. Может, что не кто попало приложился, а сам Иван Михеевич Елисеев?

«Всего скорей так», - решил Емельян Лукич, а вслух сказал:

- Горяч же… однако, Михеич-то!

- М-да, - негромко протянул чиновник, тоже приходя в себя.

- Эт ничо… эт даже и хорошо! – бодро проговорил Емельян Лукич.

- Отчего же? – удивился чиновник.

Емельян Лукич ухмыльнулся.

- А от того, што сам это Иван Михеич приложил мене! Знаешь, поди, такого?

Чиновник отрицательно закачал головой.

-У-у, - протянул разочарованно Емельян Лукич. – Тёмный ты, однако, человечишко, раз самово Ивана Михеича Елисеева не знаешь! Промышленник-мильёнщик! Я ить к иму и еду. И хорошо, што он меня тут приложил… Теперь-то как токо я к иму зайду, так он меня и признает зараз. Авось и дело глаже сладится.

- А вам ни… это… - осторожно спросил чиновник.

- Чево это?

- Ну… что… это, - чиновник хотел спросить, не обидно, мол, что самого, как хама, – в морду? Но не стал, постеснялся - обидеть побоялся.

Емельян Лукич истолковал вопрос по-своему.

- Это? – спросил он, указывая пальцем на заплывший глаз. – Это ничо! Деньги-то я с одним глазом пересчитаю. А сорт товара так и на ощупь определю. В этом деле я дока, всякого за пояс заткну… Хорошо. С таким благородным человеком пообщался… Свой человек Михеич… Благородный!

 

 

 

↑ 807