Л. Розин

Письмо 8: Дива — Олегу

Олег, дорогой мой Человечище, получила твоё письмо. Слушай, мне даже неловко, что причиняю тебе столько забот.

Олеженька, это очень мило с твоей стороны, но ты преувеличиваешь. Я сейчас только вертелась перед зеркалом — свадебное платье примеряла. Шила платье знакомая швея покойной бабушки. Ох, и красивая я на свадьбе буду! Жаль, ты не увидишь.

А Валера, жених мой, так просто обалдел от счастья.

Его родители хотели, чтобы мы у них поселились, — помощь свою в обустройстве „гнёздышка“ семейного предлагают (другими словами, — кровь молодой снохе портить). Но мы отказались. У меня же есть однокомнатная бабушкина квартира. Много ли нам пока надо? А Валерка и рад из-под мамашиного ига вырваться да с радостью — под мой каблучок (шутка!).

Олег, как хорошо, что я тебя встретила и могу вот так откровенно с тобой обо всём говорить.

Меня просто умиляет, как трогательно ты о моём будущем заботишься. Другие только жалеют меня, бедную сироту, чем сильно меня раздражают, а ты за меня переживаешь... И я тебе так за это благодарна!

Дорогой Олег! В прошлом письме я вывернула себя наизнанку, чтобы показать тебе, какая я сволочь, но ты совсем не изменил своего отношения ко мне. Почему? Удивительный ты человек.

Кириллыч, дорогой, зря ты меня такой легкомысленной считаешь. Я ведь не сразу, с бухты-барахты, согласилась за Валерку замуж выйти. Если хочешь знать, я ещё аж до следующего утра думала. В памяти всех знакомых мужчин перебрала. И, знаешь, не так уж много приятных и интересных мне мужчин там оказалось. Кроме моего отца Алоиза, тебя, Соколова да ещё одного парня из детства, Вити Федина, никого больше не обнаружила. Ах, чуть не забыла, ещё два очень важных для меня мужика. Это два сказочных героя: Иван (Царевич или дурачок?) и Руслан (родитель мой, то есть производитель). В память мою они прописались недавно и в конкурсе не участвуют. Они оба играют в моей жизни очень важные роли, но роль жениха досталась моему верному поклоннику Соколову. И у моего сына тоже будет фамилия Соколов. Понимаешь, не Беккер, не Краузе, а Соколов. Мой сын никогда не будет немцем! Так что: „Кто может сравниться с Валеркой моим?“ — Я эту арию сегодня с утра распеваю. Это значит, что я счастлива.

А теперь, Олег, шутки прочь!

Я хочу с тобой совсем на другую тему поговорить. Мне необходимо рассказать тебе о моей встрече в Крыму с Русланом. В общем, мне повезло, у него как раз отпуск был. Встретились мы с ним в городе, долго гуляли, в ресторане посидели. Он очень высокий и довольно симпатичный. Вначале у нас разговор несколько напряжённым был. Он попросил меня рассказать, чем я занимаюсь и какие планы у меня на будущее. Ему не совсем, видать, понравилось, что я в техникуме учусь. Он так и спросил, почему я не поступила в университет? А я в ответ спросила его, почему он не женился на маме?

Представляешь, он даже не понял, какая связь между этими вопросами. Пришлось объяснить: „Если бы ты на маме женился, тогда бы в паспорте у меня в графе „национальность“ не „немка“ стояло, а „татарка“. Это же так просто. Между прочим, ректор университета — друг нашего Лазаря Семёновича. Он ничего не мог сделать. Лазарь сыночка своего Авенира с таким трудом в университет пристроил, что на меня у него уже ни сил, ни денег не осталось. С Авениром проще — у них мама по паспорту русская“.

Руслан заметил, что он не татарин, а караим. Потом добавил, что в жизни всё совсем не так просто, как нам кажется. (Тоже мне — Америку открыл! Я это ещё с малолетства знаю.)

Он просил меня называть его по имени-отчеству. Как будто я сама до этого не догадалась бы. Неужели он рассчитывал, что я брошусь ему на шею и буду папочкой называть? Чужого дядьку? Отцом моим был и навсегда останется в памяти добрый старый Алоиз.

Как я и думала, у него семья есть. Всё как положено: жена Людмила (ничего другого я и не ожидала), сын Арслан и дочь Сара. Дом у моря, дуб у дома... Когда мы подошли к особняку, у меня было такое впечатление, будто я тут уже была.

— А где кот учёный? — спрашиваю.

Руслан улыбается: „Мама твоя нашу усадьбу тоже Лукоморьем называла. А вот и Людмила!“

Хозяйка появилась.

— Милочка, у нас гостья из Алма-Аты, внучка Семёна Сергеевича Зорина, бывшего хозяина этого дома, — знакомьтесь...

Милочке лет тридцать, не больше. Двойняшкам по семь недавно исполнилось. Надо отдать должное, приятных детишек папаша производит...

В первый вечер, после ужина, мы долго гуляли с отцом. Он мне показывал любимые места, где они с Кирой встречались. Я спросила, любил ли он маму и за что?

Я заметила, как у него глаза повлажнели, он как-то поник, долго раскуривал сигарету... С какой-то неподдельной, очень искренней нежностью он поведал мне о своей первой любви, с которой расстался незадолго до начала войны, когда им по семнадцать было. А встретились они вновь в сорок седьмом. Он тогда служил на Севере — охранял заключённых, которые из Германии вернулись. Вот тут в одной из „немецких шпионок“, Эльвире Беккер, он и узнал подругу свою. Кира была очень больна и не выдержала бы долго этой каторги. Когда она ему рассказала свою историю, Руслан обратился к начальнику за помощью. Генерал Иван Ерофеевич Плишкин очень уважал Руслана и поэтому помог добиться перевода Киры из лагеря на вольное поселение. Её отправили в Казахстан, а Руслана генерал через год забрал с собой на Кавказ и потом направил учиться в военную академию.

Да, он любил её. Они выросли вместе. Руслан учился в какой-то специальной школе для сирот в Москве, куда его Семён Сергеевич устроил, и жил у Зориных. А на лето вся семья уезжала в Крым. Жили они в этом самом особняке у моря, где и сейчас проживает семья Танатаровых. Руслан был совсем маленьким, когда погибли его родители. Его воспитывали бабушка и дедушка. Русланов дед и дедушка Киры были друзьями детства. Так что не удивительно, что Семён и Ираида Зорины, у которых своих было двое, приютили ещё и Руслана Танатарова. (Кстати, слово „Танатар“ в переводе с караимского означает „заря“.)

В пятнадцатилетнем возрасте Руслан и Кира полюбили друг друга... Кира Зорина была созданием неземным. Она чудесно играла на рояле и флейте, замечательно пела и прекрасно рисовала акварелью.

Для меня не было новостью, что мама играла на рояле и рисовала, но... я долго не могла этого осознать умом. Сколько я маму помню, она никогда ничего не делала руками. У нас в доме всю домашнюю работу выполнял Алоиз или бабушка. Алоиз как-то очень умело втянул и меня в это дело. Помню, что в детстве я очень любила гладить и наводить в доме порядок. Алоиз говорил мне: „А давай-ка, доченька, устроим в доме праздник, пока мама на работе, вот радости-то будет, когда она появится“. И мы устраивали праздники и радовались. Потом, когда у меня был первый переходный возраст, меня стало злить, что мама ничем в доме не занимается. Отец тогда долго лежал в больнице, и вся домашняя работа ложилась на меня. У мамы были некрасивые руки с кривыми пальцами... Я не любила этих рук и вздрагивала, когда они ко мне прикасались. А у отца были очень добрые и красивые руки. Я многого тогда ещё не знала, а мама мне вообще никогда ничего не рассказывала.

Я уже говорила тебе, что мне оставался только один путь, чтобы добраться до какой-либо информации — это подслушивать. Однажды... я подслушала такое!

В тот день хоронили Алоиза... Был вечер, мы все вспоминали нашего доброго и умного папу. Это он (не мама) укладывал нас спать. Он рассказывал перед сном русские сказки и немецкие „мэрхен“. Сказки Алоиз рассказывал по-русски, а „мэрхен“ — по-немецки. И каждый раз спрашивал нас, что же сегодня барышни желают услышать: „мэрхен“ или сказку? До семи лет я просила всегда рассказать „мэрхен“, но потом, когда пошла учиться, стала чаще сказки заказывать.

В тот вечер, после похорон Алоиза, я вновь подслушала разговор мамы и бабушки Ираиды.

— Кира, доченька, смотреть больно, как ты душу себе надрываешь. Он отмучился. Он так страдал, сердешный, пусть земля ему пухом будет.

— Мама, а почему он страдал, как ты думаешь? Ведь он не был старым, ему ведь только пятьдесят два года исполнилось. Ты же знаешь, что тогда, в начале войны, он мне жизнь спас. Он для меня тогда был всем: и отцом, и матерью, и другом. Так нежно заботился обо мне, хоть сам ещё в большей мере нуждался в поддержке. Знаешь, мама, мне порой даже страшно становится от мыслей, что приходят мне в голову. Я всё чаще думаю, правильно ли мы сделали, что вернулись в сорок шестом на родину? Не лучше ли было нам там остаться?..

— Что ты такое там, доченька говоришь? Не заболела ли? Как у тебя только язык повернулся такое сказать?

— Мама, мама, а что ты вообще знаешь о нашей жизни там? Знаешь, чем мы там занимались? Нас забрала к себе одна семья на юге Германии, у них не дом, целый дворец, по нашим меркам, был. Они узнали, что мы немцы и учителя, и взяли нас в дом прислуживать. Алоиз выполнял всякую работу, ни от чего не отказывался. Я же занималась с детьми хозяйскими музыкой и рисованием. У них четверо детей было: три мальчика и девочка в возрасте от 6-ти до 12 лет. Нам выделили две комнаты. Одевали и кормили нас очень хорошо. Мы за всё время, что у них пробыли, со старыми хозяевами очень подружились, дети тоже нас любили... А наши мучения и страдания начались тут, дома, на родине.

С каким нетерпеньем и трепетом в сердце мы подъезжали на поезде к Москве. Мы Дома! Но на вокзале нас уже встречали. Нас увезли в тюрьму. Там сразу же, не откладывая, принялись допрашивать и пытать нас. Это был настоящий ад, мама. Мы честно отвечали на вопросы, рассказали всё с самого начала, что и как с нами произошло. Но они нам не верили, стали выпытывать, на кого мы там работали, как продавали родину? Ты бы видела лицо этой сволочи следователя, который на моих глазах так жестоко избивал Алоиза. Сперва в лицо, потом — сапожищем в пах. Алоиз корчился от боли на полу и только просил увести меня. А меня умолял не смотреть, но я от ужаса не могла даже глаза отвести. А этот изверг так старался, что чуть сам от усталости не свалился. Еле на ногах держась, он приблизился ко мне: „А теперь твоя очередь, рассказывай, сука фашистская!“

Я плюнула ему в лицо. Такой наглости следователь не ожидал. Он вдруг обмяк, развалился в кресле; вызвал помощника и велел убрать Алоиза и закурил вонючую сигару. На столе у него, кроме мраморной пепельницы и бронзовых статуэток Ленина и Сталина, ничего не было. Когда мы одни остались, он вдруг ласково спросил, верно ли, что я музыкантша? Попросил показать руки. Этот изверг долго разглядывал мои руки, восхищался тонкими пальчиками. Мне было омерзительно, и я попыталась освободить руки. Он силой придавил одной рукой мои руки к столу, другой ухватил бронзовую статуэтку вождя и стал ею колотить по пальцам. Я потеряла сознание.

Потом нас отправили в Сибирь на лесоповал. Алоиза вскоре куда-то в другую тюрьму перевели, где военнопленных немцев держали. У них там переводчик умер от тифа. Меня оставили на лесоповале. Я там с перебитыми пальцами не прожила бы долго, не пошли мне Бог Руслана. Его очень генерал Плишкин уважал, у которого он служил. Меня поместили в госпиталь. Руслан каждый день навещал меня. Иван Ерофеевич Плишкин был добрым: он оставил меня работать при госпитале медсестрой и через пару месяцев добился моего перевода на вольное поселение в Боровое. Тяжело было с Русланом расставаться. Я была тогда Дивой беременна. Руслан сказал, что генерал обещал помочь в нашем с Алоизом деле. Перед моим отъездом Иван Ерофеевич пригласил меня к себе в кабинет и долго расспрашивал. Я ему всё рассказала. Тот записал фамилию следователя, допрашивавшего нас в Москве, и твёрдо пообещал разобраться. Но потребовал от меня выполнить тоже кое-что, так сказать, „за услугу“. Этим кое-чем было условие оставить, забыть, вычеркнуть из моей жизни Руслана. Он долго объяснял мне, как он дорожит Русланом, с которым он два года на фронте провёл и жизнью ему обязан. Генерал просил меня, во имя любви к Руслану, не мешать его карьере. Ни на немке, ни на еврейке Руслану нельзя жениться, ибо его готовят для очень важной и ответственной работы. Он направляется на учёбу, куда берут только с безупречной анкетой. Так что он очень надеется на моё благоразумие. Ведь в противном случае... Я не стала слушать, что будет в противном случае, а сразу же пообещала „благодетелю“ быть разумной и не портить карьеру и жизнь Танатарову Руслану. И ещё генерал Плишкин попросил меня, словно о родной дочери заботясь, никогда никому не рассказывать о Германии того, что я ему рассказала. Я пообещала.

Мама и бабушка, обнявшись, плакали, когда я прошла мимо них в туалет. Они не поняли, что я подслушивала. Начиная с этого дня я стала к маме лучше относиться, у меня впервые возникло чувство жалости к ней. И вместе с этим, чувство ненависти к извергам. Я ненавижу с тех пор бронзовых вождей и генералов, и...

Олег, наверное, за такие мысли меня тоже когда-нибудь в тюрьму посадят. Из комсомола меня ещё на первом курсе вытурили за то, что я нарисовала мелом на доске морду лица одной очень симпатичной свиньи и подписала „Поздравляем с семидесятилетием!“.

Преподавательница истории и обществоведения, войдя в аудиторию, чуть инфаркт не получила. Она мгновенно узнала Никиту Сергеевича, чей юбилей вся страна в эти дни отмечала. Что было тогда! Хорошо, дело вскоре закрыли, потому что Хрущёва на пенсию „ушли“. Со временем меня весьма активно порывались восстановить в комсомоле, но я ни на какие уговоры не польстилась.

Ну, ладно, закроем пока эту опасную тему и вернёмся в Ялту. К встрече с отцом Русланом.

Я ещё раз спросила его, почему же он всё-таки не женился на маме? Он вздохнул, посмотрел мне прямо в глаза и сказал: „Она категорически отказала. Я много лет разыскивал её. Находил и снова терял. Я писал письма, она не отвечала. Тогда я обратился к Лазарю и Ираиде Ильиничне и через них пробовал уговорить её, но всё было напрасно. Потом я женился... Людмила — дочь моего бывшего шефа. Она в меня влюбилась ещё в 46-м, когда я в первый раз у них дома с её отцом появился, ей тогда десять было. Я для неё храбрым витязем Русланом был. Она тоже Пушкиным, как и Кира в детстве, бредила... После женитьбы я почти всё время в заграничных командировках проводил, потому вас не навещал. О смерти Киры я узнал через год. Я тогда только что из Китая вернулся. Соседка вручила мне прошлогоднюю телеграмму от Лазаря...“

„А, знаешь ли ты, Руслан Танатарович, на чём мир держится? В чём смысл жизни? Скажи мне, для чего ты живёшь? Нет, ничего не говори. Хочешь знать, что такое Истина?“ — спросила я. Он кивнул.

Дорогой Олег, мы сидели с ним в беседке, в той самой, где он впервые двадцать пять лет назад целовался с мамой, и я рассказала ему всё, о чём тебе написала выше. Он плакал. Когда я ему про благодетеля-генерала, тестя его, рассказала, он заскрежетал зубами и только простонал: „Сccобака, Ерофеич!“

...Благодетель Ерофеич недавно умер. А про следователя того сказал, что его один из допрашиваемых опередил: схватил со стола бронзового Ленина — и по голове! Подсудимого того судили за убийство следователя. Ему повезло: за убийство давали срок меньше, чем за измену родине. Он отсидел пять лет и после смерти Сталина был амнистирован.

Я провела у Танатаровых всего три дня. Встречать рассвет мы с отцом выезжали на катере в море. Он показал мне Крым во всей его красе. Руслан много рассказывал об истории Крыма, водил меня по знаменитым местам и музеям. Ещё, оказывается, он очень любит поэзию. Он мне маленький томик стихов поэта Максимилиана Волошина подарил. (При случае дам почитать, в библиотеках его почему-то нет.) Мы за эти три дня так много успели посмотреть. Честно говоря, мне даже жалко было тех двух недель, что мы с Иваном на пляже провалялись. Я с удовольствием бы ещё погостила в доме Руслана у самого синего моря, но его срочно вызвали в Москву. Я тоже решила возвратиться домой и поехала вместе с ним на его служебной машине в Симферополь.

Провожая меня в аэропорту, Руслан очень серьёзно просил меня научиться держать язык за зубами. И он не за себя, а за меня переживал. Он держал меня за руки и полушёпотом торопливо говорил: „Спасибо, доченька, за то, что ты есть у меня. Ещё не поздно что-то изменить. Появлением своим ты облегчила душу мне. Помогла прозреть. За эти три дня жизнь моя обрела другой смысл. Теперь я знаю, для чего стоит жить. Прости меня за прошлое. Я думаю, что скоро в нашем будущем наступят перемены. Если услышишь обо мне что-нибудь худое, не верь. Я — караим. Караимы всегда были людьми порядочными и надёжными. Прощай, ласточка моя!“.

Я чувствовала, что он чего-то не договаривает...

— Ты можешь со мной откровенно говорить, Руслан Танатарович, я, хоть и воспитывалась в пионерской организации имени Павлика Морозова при школе № 88 имени Дзержинского, доносить на отца родного куда следует не стану. Будь спокоен. Ведь, как говорил Киплинг: „Мы с тобой одной крови: ты и я“, — караимской, — попыталась я его успокоить. Он обнял меня и долго не отпускал. Потом, заметив чей-то любопытный взгляд, подмигнул мне и гром¬ко произнёс: „Прощай, племяшка! Привет Лазарю! Счастливого полёта!“.

„Прощай, дядя Руслан! Приезжай на мою свадьбу! Спасибо за всё!“ — громко, чтобы все слышали, протараторила я и побежала на посадку. Про свадьбу я ляпнула так, наобум. В тот момент я ещё про замужество не думала.

Вот, Олег, и всё, что я тебе рассказать хотела. Пойду разогревать ужин — скоро мой сокол ясный с работы прилетит. Чувствую, во мне кровь караимская заиграла. Ничего раньше про караимов не знала. А тут любопытство заело. И, представь, порылась я у себя в доме, в бабушкином книжном шкафу, и нашла ведь! Караимский народный эпос. На досуге, после свадьбы, почитаю, потом сыну перед сном буду сказки караимские рассказывать.

Пока. Дива Алма-Ата, 29.8.66

* * *

Я аккуратно сложила письма обратно в коробку, прикрыла глаза и... совершенно обессиленная, погрузилась в сон, из которого меня вернул в реальность трезвый голос бортпроводницы, сообщавший пассажирам, что самолёт пошёл на посадку.

Ганновер

Наконец мы у цели. Самолёт идёт на посадку. Я с любопытством наблюдаю в окно за приближающейся незнакомой мне землёй. Позади десять часов полёта. Тень всё ещё впереди бежит... Я наблюдаю в иллюминатор, как распахивается брюхо лайнера и со скрежетом выпускаются шасси. Вижу: наш самолёт и тень его потянулись друг к другу и... слились воедино. Лайнер задрожал всем своим тяжеленным корпусом и засеменил по бетонной дорожке к стоянке.

Мы приземлились. 350 человек дружно вздохнули — к пассажирам вернулись их тени и души.

И опять... объятья, слёзы, чемоданы... чемоданы...

Я рассеянно осматриваюсь.

Здравствуй, Германия!

Здравствуй, моё самое что ни на есть настоящее Будущее! Вот она я, вернулась.

Будем знакомы! Я — ?

Я...?

Кто я такая?

Что я тут делаю?

Где мои вещи?

Где моя сумка с рукописями?

Кто-то тормошит меня — надо куда-то спешить. На площади перед вокзалом ждут автобусы. Мы ещё не дома. Нас повезут дальше, в лагерь... Вещи давно в автобусе. Побежали!

Куда бежать? Какой ещё лагерь? Не хочу ни в какой лагерь! Хочу домой!

Ещё несколько часов нас куда-то везут...

Лагерь оказался шикарным отелем на берегу Балтийского моря. Две недели с нами нянчились, как с малыми детьми. Встречали улыбками, кормили, словно на убой, учили уму-разуму по-немецки, регистрировали в разных кабинетах. Всюду вокруг нас чистота и порядок. Одним словом, Германия. Одно меня несколько огорчало. Кто-то перепутал багаж. Ко мне вместо сумки с рукописями попала такая же точно, чужая... С потерей рукописей очень усложнилось вхождение в новую стадию моего пребывания здесь, на земле. Необходимо было с начала до конца разобраться с прошлым, где всё ещё оставались открытыми очень важные вопросы. Мне нужно было освободиться от груза воспоминаний, чтобы с лёгким сердцем и радостью в душе войти в будущее...

Новая жизнь началась у меня с поиска... рукописей, работы, друзей, родственников, смысла жизни, самоё себя — моего „я“. И на каждом шагу меня здесь ожидали сплошные ошарашунги. (Слово „Ошарашунг“ — моё личное изобретение. А что — нельзя? В немецком языке есть слово Über-ra¬schung, что переводится как неожиданность, сюрприз, удивление. А ежели этим Überraschung’ом да по башке ошарашить, что получается? Ошарашунг!)

Ошарашунги. Германия — страна ошарашунгов

В отеле нас расселили по две семьи в номер. Мне повезло, со мной в номере оказалась та самая тётя Фрида (Ульянова) из Джамбула, с которой мы в очереди за билетами сдружились. Она была одна, поскольку её супруг добирался в Германию какими-то окольными путями, по гостевой визе и через Чехию, и прибудет сюда только через три дня. Тёте Фриде удалось договориться с администрацией лагеря, чтобы к нам пока никого не подселяли. Она, оказывается, неплохо разговаривала на смешном немецком диалекте (так разговаривали у нас в деревне, там, в Сибири, где я родилась и где осталось моё первое детство).

Тётя Фрида оказалась очень интересной собеседницей. Мы скоро выяснили, что являемся землячками, — она тоже до 1956 года жила в Сибири, в Кемеровской области. А посему тётя Фрида настоятельно предложила перейти на „ты“, а то... „нашлась тут мне племянница, у меня ни сестёр, ни братьев нет“, — сказала Фрида и неожиданно... заплакала. Я решила не выяснять, что с ней стряслось, принесла воды и стала ждать, пока она успокоится. Захочет, расскажет сама.

И действительно, Фрида вскоре пришла в себя и начала рассказывать мне о своём детстве. Она, оказывается, родилась на Волге, в немецкой республике. (Мои родители тоже жили там до войны). Родители Фриды были учителями в немецкой школе. Они жили с бабушкой и маленьким братом Эдиком. Фриде исполнилось 13 лет, когда началась война. Она хорошо помнила довоенную жизнь в Энгельсе. У них был огромный тёплый дом. У родителей было много друзей, они часто собирались у них в доме на вечеринки. Отец был учителем математики и пения. Дома у них стоял старинный рояль. На вечеринках обычно отец играл на рояле, а мама и ещё одна женщина пели очень красивые песни. Среди друзей был даже один самый настоящий поэт. Фрида заслушивалась всегда, когда этот человек с необычной внешностью читал свои стихи. Он был всегда в центре внимания, и его все обожали. Фрида тоже иногда по просьбе гостей исполняла на фортепьяно своего любимого Шопена. Отец говорил, что у неё талант. (Ничего себе, я-то думала, что она простая бабка-колхозница.) Да... но недолго длилось счастливое детство Фриды. Началась война. В конце августа Сталин издал указ о депортации немцев в Сибирь. В средине сентября семью Фриды вместе с другими отправили в телячьих вагонах на Север. Отца с ними не было, его призвали служить переводчиком.

Фрида рассказывала, а я видела перед глазами всю картину, словно в кино. Я слышала уже не однажды рассказы о том, как отправляли немцев в телячьих вагонах. Мои родители тоже вспоминали об этом не раз. Рассказ Фриды ошарашил меня.

В вагоне было много народу, все сидели или лежали на полу. Вещей не разрешили много брать с собой. Еды тоже не хватало. В вагоне ночью было очень холодно, а днём душно и противно воняло. На каком-то разъезде не было воды питьевой и кто-то из охраны притащил ведро воды из речки, что рядом со стоянкой протекала. Наверное, вода была нехорошей. В вагоне у многих поднялась температура, начались рвота и понос. На вторые сутки почти все лежали и бредили. Не смолкали ни на минуту стоны и детский плач. Люди стали умирать. Из вагона никого не выпускали, чтобы не заразить других. На одной большой станции в вагон вошёл мужчина в белом халате и маске. Он сказал, что началась эпидемия тифа. Потом поезд долго стоял, куда-то вдоль вагонов мимо пробегали солдаты из охраны. Из вагона за ноги выволакивали мертвецов... Бабушка молилась не переставая, а маленький Эдик на руках у матери жалобно просил пить. Фрида была ещё ходячей, она протиснулась к двери, переступая через тела людей, чтобы попросить у солдата воды для брата. Но тут подбежал к охраннику другой и прошептал, что отправляемся, а на следующем разъезде вагон этот отцепят от поезда. Врач сказал, что уже поздно что-то делать, некого и нечем спасать.

Охранник показал на Фриду: „А что с этой пацанкой делать?“

— Давай её сюда! Пойдём, девочка со мной, я тебе лекарства дам, — сказал солдат и, сняв Фриду с поезда, спросил: сама идти сможешь? — Девочка кивнула. — Тогда быстренько за мной! Они добежали до первого вагона, солдат подсадил девочку, поднялся сам и стал закрывать тяжёлые двери. Фрида испугалась, хотела вырваться, но охранник сказал негромко: „Не бойся, девочка, тебя не обидят, а на следующей станции мы твоих найдём.“ — Он провёл плачущую Фриду в глубь вагона и остановился около женщины с подростком. — Генриетта Артуровна, присмотрите, пожалуйста, за девочкой, вот для неё лекарство, пусть обязательно выпьет этот порошок, а я ещё принесу. Она из последнего вагона, того самого“, — он протянул пакетик женщине, спросил у Фриды, как её зовут, и, дружески потрепав по плечу, быстро удалился в направлении выхода. Растерянно озираясь, Фрида вытерла рукавом слёзы и присела рядом с Генриеттой Артуровной на солому. Женщина достала фляжку с водой и заставила выпить порошок, потом одной рукой обняла Фриду, другой — сына. Мальчик был такого же возраста, как и Фрида, очень бледный и худой, звали его Антон.

На этом месте Фрида прервала свой рассказ, сказала, что за один раз слишком тяжело, ведь начинаешь всё переживать заново. Пообещала, что завтра продолжит, а сейчас надо поспать. Было уже далеко за полночь, а в Казахстане вообще уже утро наступило... После перелёта нам действительно следовало отдохнуть. Я закрыла глаза и... в трясущемся на рельсах поезде покатилась в Сон...

Первые дни в Германии были очень напряжёнными. Не дав нам очухаться, нас старались срочно приучить к строгому распорядку лагеря. Каждый получил программу действий, напечатанную на 3-х листах и, конечно же, не по-русски, и мы помчались выполнять. В регистратуре нам выдали по солидному пакету с формулярами, которые следовало незамедлительно заполнить, ибо от этого всё наше будущее зависело. В лагере было очень много народу. Перед обедом у входа в ресторан выстраивалась огромная очередь, но, как ни странно, всех очень быстро обслуживали и вкусно кормили. И, разумеется, бесплатно. Стоя в очереди, всегда можно было услышать какую-нибудь душераздирающую историю из уст пожилых людей про судьбу российских немцев. Слушая их, мне осталось только глубоко сожалеть о том, что я не успела записать воспоминания моих родителей, переживших весь этот кошмар. Только во времена Перестройки они отважились рассказать нам обо всём, что пережили. А у меня, как правило, никогда не было свободного времени дослушать или записать подробности. А теперь уже поздно. Год назад они выехали в Германию, и сейчас уже оба покинули нас...

Как только мы с Фридой вновь встретились у себя в номере, я стала уговаривать её продолжить рассказ, но Фрида была не расположена к этому, у неё были другие проблемы. Она только что дозвонилась до внучки, и та сообщила, что Фридин муж уже завтра прибудет в Германию. Фриде надо было посему успеть получить на него документы и продовольственную карточку, чтобы на выходные не остаться без еды, ведь денег ни у кого из нас не было, разве что оставленные на память советские бумажки. Фрида вся сияла от радости, что с мужем всё наладилось. Я спросила, как долго они женаты, и неужели можно всё ещё так радоваться собственному мужу, на что она, загадочно улыбнувшись, сказала: „Ещё как можно, ведь он моя первая любовь. И, кстати, это тот самый солдат-охранник, который тогда, в том проклятом поезде, спас мне жизнь. Но женаты мы только четыре года. Он мой второй муж. А первым мужем и отцом моих сыновей был мальчик Антон, тот самый, сын Генриетты Артуровны. Антона и сыновей моих уже давно нет в живых, вот только Алина — дочь сына Андрея, у меня и осталась. И если бы не появился в моей жизни Ульян, не знаю, как бы я всё это пережила, но это такая длинная история, и я тебе обязательно её расскажу, только, извини, не сегодня. Не хочу сейчас о грустном, понимаешь?“ — Фрида смотрела на меня ясными, удивительными глазами, и мне показалось, что не бабка она, а молодая, красивая женщина. Ну, подумаешь, 66 лет. Это я в свои сорок с хвостиком уже старуха.

Жизнь в лагере переселенцев мчалась по накатанной колее. Мы успевали автоматически проглатывать поставляемую нам информацию, но усваивать эти огромные порции практически было невозможно. После двух дней марафона по кабинетам мы были до отвращения перекормлены новыми знаниями, и поэтому, когда в пятницу после обеда нам объявили Фойерабенд (выходные, то бишь) до понедельника, мы с момента приезда в эту замечательную страну были впервые по-настоящему счастливы. Ко многим приехали на машинах родственники и забрали их на выходные к себе. Меня никто не забрал, потому что вся моя родня живёт где-то совсем в другом конце Германии, в другой Земле, я где-то записала мудрёное название этой Земли, чтобы внести в анкету, но наизусть не выучила. К вечеру в пятницу все разбрелись по номерам, даже у телефонов-автоматов никого не было. Мы с Фридой очень рано расположились ко сну, дабы завтра выглядеть хорошо, а то за эти два дня чувствовали себя загнанными лошадками. Однако заснуть оказалось не просто, потому что отовсюду стали раздаваться пьяные голоса и русские застольные песни, такие родные и близкие. Фриде тоже не спалось. Мне хотелось разговорить соседку, но, чтобы она не отмахнулась от меня, я начала издалека - сказала ей, что у меня есть электрические бигуди, и я с радостью утром сделаю ей причёску. И накраситься помогу. И вообще, у меня такое ощущение, что мы уже сто лет знакомы, но я просто не могу вспомнить, где и когда мы встречались. Может, в прошлой жизни она была моей мамой... Фрида повернула ко мне счастливое от собственных мыслей лицо и сказала: „Ладно, Бог с тобой, всё равно не отвяжешься, слушай» - и стала рассказывать продолжение своей печальной повести.

После того как девочка приняла лекарство, она успокоилась в объятьях Генриетты Артуровны и уснула. Проснувшись, она спросила, что с её родными и когда она сможет их посетить. Та сообщила ей траурное известие: бабушка и маленький Эдик умерли, а маму в Семипалатинске увезли в госпиталь, и когда ей станет лучше, её отправят следом за дочерью. А Фрида пока будет жить с ними. Молодого охранника звали Драгомир Ульянов, но Генриетта Артуровна называла его просто Ульян. Он занимался у Генриетты Артуровны в доме народного творчества: танцевал и пел цыганские романсы. Ему в мае исполнилось 18 лет. С первых дней войны его призвали в армию и сразу направили сопровождать депортированных в Сибирь немцев. Ульян жил на окраине Энгельса в цыганском переулке, дружил с немецкими ребятишками, посещал немецкую школу и поэтому хорошо говорил по-немецки. Генриетте Артуровне просто повезло, что он их с Антоном заметил и взял к себе в вагон. До самого Кемерово он сопровождал их, приносил им кипяток на станциях и делился с ними пайком. Фрида никогда своей мамы больше так и не увидела, она стала жить в семье Генриетты Артуровны. У них была очень тяжёлая жизнь. До самого окончания войны все трое работали на лесоповале. После победы Антона послали учиться в район на кузнеца, а Фрида стала работать на молочно-товарной ферме. Генриетте Артуровне разрешили работать в школе, до которой надо было добираться — 5 км. Идти приходилось по бездорожью пешком. Антон вернулся, стал работать кузнецом. В сорок седьмом Фрида с Антоном поженились. Колхоз помог им выстроить на хуторе, где располагалась кузница, настоящий деревянный дом. Через год Фрида родила двойняшек... Они прожили на том месте до ликвидации комендатуры. И в апреле 1956 года уехали в Казахстан.

На этом Фрида поставила точку. «Теперь спать, и никаких вопросов, ист дас кляр?“ — тоном, не терпящим возражений, произнесла она, отвернулась к окну и, словно малый ребёнок, засопела. А я не могла уснуть. Что-то в её рассказе было мне до безумия знакомо. Но что?

В субботу утром, как и обещала, я помогла Фриде с причёской, но она долго сопротивлялась, пытаясь, как обычно, закрутить косу дулькой на голове, но мне на помощь пришла соседка из номера напротив, Галя, которая оказалась профессиональным парикмахером. В общем, Фрида сдалась нам на милость и была вскоре сама приятно удивлена, созерцая себя в зеркале. „Ну, девки, вы даёте! Меня же Ульян мой не узнает, — удовлетворённо ворчала она, — бросит ещё, скажет, подавайте мою старуху!“ У всех было хорошее настроение. Вдруг дверь нашего номера растворилась, и с громким возгласом „Überraschung!“ влетел малыш лет пяти-шести. У него были длинные до плеч чёрные локоны, глаза горели, он остановился, посмотрел на нас по очереди и спросил очень серьёзно: „И где тут моя Ома-Фрида?“

— Ой! Цыганёнок Алёшка! — невольно вырвалось у меня.

— Никакой я не цыганёнок Алёшка, мам, скажи ей!

На пороге показалась пара - очень красивая молодая женщина и высокий парень с рыжими, до плеч (как и у малого), локонами и в тёмных очках. А за ними прятался седоусый, седовласый и широкоплечий пожилой человек. И всё завертелось, закружилось! Они узнали-таки свою Ому-Фриду, кинулись обнимать её, целовать. Мы с Галей вышли потихоньку, чтобы не мешать им насладиться встречей. Перед обедом мне понадобилось зайти в номер — взять продовольственную карточку. Фрида познакомила нас. Теперь я смогла получше разглядеть гостей. Внучка Фриды, Алина, была блондинкой с голубыми, как у бабушки, очень добрыми, глазами. Я долго не могла оторвать от неё глаз: в поле зрения попали её серёжки. Не может быть! У меня по спине прошёл лёгкий холодок. Треугольник с бирюзовым глазком в середине, знак бесконечности у основания треугольника, змейка... Девушка смутилась и спросила: „У меня что-нибудь на лице?“ — и полезла в сумочку за зеркалом. — „Нет, нет, — пробормотала я, — просто это ваши серьги, можно я посмотрю на них?“. Алина сняла серьги и протянула мне: „Смотрите, пожалуйста, это не обычные серёжки, они у нас имеют особое значение, они принесли нам счастье“. Алина многозначительно посмотрела на мужа, ища у него подтверждение сказанному. Тот утвердительно кивнул. Я с таким жадным любопытством разглядывала серёжки, что Фрида с Ульяном тоже примкнули к разговору. „Это правда, — промолвила Фрида, — нам с дедом они тоже принесли счастье, не правда ли, дед?“. — „Совершенно справедливо, у этих серёжек очень интересная, но довольно странная история...“ — Ульян замолчал и начал старательно крутить ус. Я выглядела, должно быть, очень странно, потому что все вдруг замолчали и выжидающе посмотрели на меня.

— „А как они попали к вам?“ — спросила я девушку, но Фрида, не дав внучке раскрыть рта, сказала: „Одна из них хранилась у моего сына, Ивана. Он с ней никогда не расставался. Ваня не вернулся домой из армии, он погиб в 1968 году. Нам прислали только его комсомольский билет и эту серьгу...“ — Фрида закусила губу, Ульян молча встал и бережно обнял жену за плечи. „А другая, — сказал муж Алины, — досталась мне на память от моей матери. Она разбилась в 80 году в Алма-Ате на самолёте... А когда я впервые встретил Алину, я сразу понял, что она моя суженая. У неё висела на цепочке серёжка. А у меня оказалась другая. Это судьба“.

— Ты — Олег? Сын Дивы Беккер? А ты — тётя Фрида Краузе с хутора Соломенный? А вы — Ульян, Алёшки-цыгана отец, и Венера — Царевна-Лебедь была вашей женой? — Я ошарашенно разглядывала всех, а они, с нескрываемым любопытством смотрели на меня. — Вот это история! Дорогие мои земляки! Серёжки эти... эти самые серёжки, они принадлежали мне. Мне подарила их перед смертью Венера, мама моего друга Алёшки-цыгана...

Фрида с Ульяном наперебой стали меня тормошить и задавать вопросы. Я рассказала им, кто я, про нашу с Алёшкой тайну, про то, что сказала мне, умирая, Венера: „Бог дал тебе, девочка, светлую душу и доброе, умное сердце. Постарайся сохранить этот подарок, не испачкать душу, несмотря ни на что. Жизнь твоя лёгкой не будет. Много трудных дорог на пути твоём, но огонёчек ясный в сердце твоём горит, и он поможет тебе в трудную минуту — покажет дорогу к Свету, что людям любовь и радость даёт. И, как бы плохо тебе в жизни ни было, никогда не держи зла на людей. Ищи Истину, но не забывай, что путь к ней через сердце твоё лежит. Прислушивайся к нему, и оно подскажет тебе правильную дорогу. И ещё возьми эти серёжки и сохрани их тайно до того времени, когда тебе исполнится тринадцать лет, затем носи их на счастье. Это не простые серьги, на них знак стоит, по которому тебя узнает нужный человек. Он появится в твоей жизни и сделает тебя счастливой. Эти серьги я получила от матери, она — от своей, мне же Бог не дал дочери, и поэтому я отдаю их тебе. Ты дружишь с Алёшенькой, не оставляй его, когда я уйду“.

Все слушали меня, не перебивая. Я рассказала про свою лучшую подружку Диву. Не стала вдаваться в подробности, как серьга попала к Диве, сказала, что отдала ей на хранение. И... поведала присутствующим, что только три дня назад, в полёте, совершено случайно, из писем двух друзей, которые я получила перед отъездом в Германию, сама узнала ещё одну очень важную тайну этой семьи. Рассказала, что в 1966 году Дива была на практике где-то в Джамбульской области, и на танцах в сельском клубе познакомилась с Иваном Краузе. Поводом для знакомства послужила эта самая серьга.

У Дивы с Иваном был роман, очень бурный, но непродолжительный. Ивана призвали в Армию, а Диве было страшно оставаться беременной без мужа, и она вышла замуж за Валеру Соколова, который её любил с раннего детства. Соколов знал, что Олег не его сын, но любил его и считал себя отцом...

В нашем помещении стало вдруг очень тихо. Все переваривали услышанное. Прервал паузу Олег. Он вспомнил, что вскоре после того, как ему сказали о случившемся с матерью, ему в Москву пришла бандероль от мамы. Там были кой-какие вещи и серьга. В письме Дива написала ему на тот случай, если с ней что-нибудь случится (будто предчувствовала), что Соколов не его родной отец, и что при помощи этой серьги сын когда-нибудь узнает, кто его отец, и что серьга эта принесёт счастье...

„Выходит, я правильно сделал, что перед отъездом в Германию сменил фамилию „Соколов“ на „Краузе“, — обнимая жену и растерянно улыбаясь, сказал Олег, — но, стало быть, ты, моя дорогая жёнушка, мне двоюродной сестрой приходишься? А вы — моя бабушка — он посмотрел на Фриду“.

Снова воцарилась тишина... На сей раз нарушила её Фрида. Она подробно рассказала, что после того, как утонул в проруби её глухонемой сыночек Ванечка, они с Антоном, проплакав всю ночь, наутро решились на такой очень рискованный для них шаг: заявили, что в проруби утонул цыганёнок Алёша, которого, по слухам, на днях должны были отправить в колонию для малолетних преступников. Этим спасли они другому мальчику жизнь. Обстоятельства сложились так, что все поверили в это, потому что все жалели бедного Алёшу, особенно дети. Родители утешали их, утверждая, что он теперь на небе, рядом со своей мамой. „Алёшу“ похоронили рядом с Венерой. Краузевские пацаны всю зиму проболели воспалением лёгких, потому что, пытаясь спасти Ваню, тоже искупались в проруби. Ну, а как только обнародовали указ о снятии комендатуры с российских немцев, семья Краузе сразу же уехала в Казахстан. Фрида рассказала также, что Алёша быстро выучил язык глухонемых и очень старался быть для них настоящим Ваней. Где-то через год в семье Краузе произошло как бы чудо: Ваню „вылечил“ от глухоты один старый уйгур лечебными травами. Ребёнок вскоре заговорил. Слава о народном целителе молниеносно разлетелась по всему Союзу, и поток паломников к нему не прекращался до самой его смерти. Этот эпизод развеселил компанию, все вышли из оцепенения. Ульян обнял внука, губы у него дрожали. Вот такие ошарашунги!

Я протянула Алине серёжки, но она категорически отказалась принять их назад, сказав, что они по праву принадлежат мне, родственники её поддержали. Они свято верили в то, что эти серьги уже сыграли в их жизни свою роль, осчастливив их, а мне они ещё могут пригодиться. Я не стала возражать, хотя никакой надобности в них не видела. Ведь своего „принца“ я уже давно встретила и даже успела потерять. И всё ещё верила, что „потерянный“ был тем самым, моим суженым. И к тому же я напомнила, что Венера говорила про 13 лет... Стало быть, магия серёжек на меня не подействует. Дядя Ульян, услышав это, ухмыльнулся в усы и пояснил, что „13 лет“ — это условное понятие, оно не возраст означает, а момент взросления, когда человек находит свою душу. Другими словами: когда человек находит Бога. Можно сказать и так: когда человек находит себя, своё „Я“ или Истину. Так что серьги остались у меня.

Этот день не кончался. Молодые остались ночевать, поскольку были перевозбуждены и не рискнули в таком состоянии тронуться в путь. В воскресенье молодая семья покинула нас. А мы с Фридой и Ульяном ещё долго говорили и не могли наговориться. И нам было, о чём рассказать друг другу. Ведь от последней нашей встречи с Фридой и Ульяном прошло уже без малого сорок лет. Целая жизнь. Рядом с ними я чувствовала себя снова маленькой девочкой, и было огромное желание заново начать открывать для себя новый огромный мир, наполненный приключениями и страданиями, победами и поражениями, горькими потерями, яркими вспышками любви и мгновениями счастья. Короче, меня ожидали новые ошарашунги — так сказать, строительный материал, кирпичи для закладки новой книги. А с этой пришла пора расставаться. Осталось только поставить точку.

Рождение книжки

Дописана последняя глава.

В порядке строгом собраны листы.

В колоды строф уложены слова...

В итоге - у отведенной черты

Поставить точку и проститься...

И вот уже попали в переплёт

Событья, годы, города и лица.

Осталось только в памяти пройти

Ещё один, последний, поворот...

Перо ещё раз просто обмакнуть

И провести черту под эпилог.

Ещё раз проследить нелёгкий путь —

Пройти назад, против теченья строк

К истоку небольшого ручейка,

В страну ещё невысказанных слов,

Где робкому дыханию стиха

Противоречит бодрый звук рожка —

Настойчивый, тревожный, странный зов

Вершин, что мною не покорены...

Из переулков памяти звучит

Мелодия рассветной тишины.

Но здесь у нас расходятся пути.

И отправленья час уже пробит

В реальный мир от памяти уйти...

Пора уже, как это ни печально,

И на прощанье прошлому махнуть.

Пора. Пора.

Звучит свисток финальный.

— Ну, в добрый путь!

— Не забывай! Пиши!

Пора уже закрыть обложку — крышку.

И... крик души!

И... с днём рожденья, Книжка!