Антонина Шнайдер-Стремякова

Часы между занятиями по плаванию Вадим Петрович и Иван Иванович проводили обычно у озера с воспитанниками 10-13 лет.

- Иван Иванович, а можно прожить без драк? – задумчиво спросил Даня.

- Можно.

- Но люди без конца воюют... Война – это ж не понарошку!

- У-у, вон ты куда, Даня!.. Войны – это дело политиков: земля, природные богатства, власть… Немаловажную роль играет и ощущение своей исключительности, а драки…

- Исключительности? – не дал ему докончить Даня. – А… какое оно, это ощущение?

- Агрессивно-уверенное...

- Нетерпимое...

- Непредсказуемое...

- Исцеляет от комплекса неполноценности...

- Испепеляет...

- А зачем тогда устраивают игры в войну? – вслух раздумывал Даня. – Например, «Зарницы»…

- Расскажу-ка я вам историю деда Александра Стельмаха и его одноклассников, когда им было столько же, сколько сейчас вам, – решил Иван Иванович. – А вы уж сами решайте, хорошо это или плохо – игры в войну. В мои времена играли в немцев и в русских.

***

Детство деда Стельмаха, коренастого 12-летнего подростка, которого все звали Шурой, прошло в захолустном селе на Алтае, куда после августа 1941-го было депортировано много советских немцев, – автономная республика Поволжья прекратила своё существование.

Других развлечений, кроме как прицепиться к проезжавшим по грунтовой дороге полуторкам, в селе не было. Поднимаемая пыль укутывала ватным одеялом; выхлопные газы притягивали, как новая девочка в классе; босые ноги скользили лыжами по земле – о возможности быть искалеченным не думали... Машина неслась со скоростью ветра, и пальцы в конце концов не выдерживали – отцеплялись от борта. Ноги несколько мгновений неслись маховым колесом рядом, но, как перестаёт пружинить резиновый мяч, так переставали пружинить и ноги.

Были и такие, кто полагался не столько на скорость ног, сколько на силу рук; они подтягивались, переваливались через борт и, обволакиваемые пылью, победоносно орали: «Ура-а! Догоня-яй, братва!»

Рисковые эти забавы сменялись зимой коньками, Шура исключением не был. Мать выторговала ему в районном центре на базаре валенки с коньками, и он напропалую носился по оголённым участкам застывшего Чарыша, ощущая себя парящей птицей. Кататься на лыжах, как на коньках, он не научился: одних уроков физкультуры, когда в обязательном порядке выдавали лыжи, для виртуозности было мало – страх высоты не исчезал, и на горных склонах ноги не слушались.

А зимой играли в войнУшку.

Русские оставались обычно «нашими», а депортированные немцы – «не нашими», так что начиналась войнУшка, как правило, с ругани: быть «не нашим» никто не хотел... Стреляли деревянными ружьями – «пух-пух», и «неприятель» либо сдавался (опускал ружьё), либо не сдавался.

В первый день зимних каникул пацаны собрались на очередную «войнУшку», но рассорились и начали расходиться – мирно разделиться на «своих» и «не своих» не сумели. И тут от землянки Эрны Пуш отделился жердистый 12-летний Курт и издали спросил:

- Чего расхОдитесь?

- «Врагов» нет, – хмыкнул Володя Майер.

- А я что – не «враг»? – сдёрнул Курт криво сидевшую шапку – жест, означавший поражение.

В его чёрных валенках фонарём сверкали голые пятки; клочья в старом бушлате торчали серой мышью; в шапке, повидавшей не одну голову, с трудом угадывался мех. Чтобы не мёрзнуть, он постоянно пританцовывал – хорошо хоть, подошва была целой.

- Ты-ы – враг? – круглолице уставился Шура Стельмах.

- А что? Не ты же! – притянул его за плечи Курт. Семья Стельмахов переживала траур после похоронки на отца. – Память уважать надо, особенно отца…

- А память твоего отца уважать не надо? – ответно обнял его Шура.

Вопрос означал, что он знает больше других, с чем-то не согласен, но вслух выразить несогласие не решался, как не решались его выразить Володька Майер и Курт, чьи отцы хоть и были в армии, но звучала она, как приговор, – трудармия. В ней от голода умер отец Курта; мать три дня билась, как припадочная, – единственным, на чью помощь оставалось ей теперь рассчитывать, был 12-летний Курт.

Чтобы заполнить паузу после щекотливого вопроса Шуры, Курт спросил:

- Пацаны, хотите поупражняться по алгебре? Можно у меня.

Пацаны переглянулись и двинули к землянке Пушей.

Первое время после депортации Курт бегал в школу – бегал, пока выдерживали босые ноги. Когда наступили морозы и выпали глубокие снега, стало не до учёбы, и зиму он просидел на печи, как сказочный Емеля. В школу явился в мае, когда снова можно было ходить босиком, но тут начинались летние каникулы.

В последний день занятий традиционно оглашали список второгодников – «по неуспеваемости» либо «из-за многочисленных пропусков». Курт числился во второгодниках из-за пропусков, а потом мать раздобыла ему рукава от старой фуфайки и галоши. Чтобы сохранить тепло в фуфаечных рукавах, он обматывал ноги верёвкой и ею же притягивал галоши. С разрешения директора школы, преподававшего математику, Курт дотянул до седьмого класса, перепрыгивая через классы.

Приглашая в жидкое тепло землянки, он щедро распахнул дверь. Мать, высокая и худая, стояла посреди комнаты, окружённая тремя малышами. Босые на земляном полу, они тянули к ней руки и о чём-то канючили. Глядя на неожиданно ввалившихся подростков, они испуганно шмыгнули на печь и спрятались в тряпье. Лицо матери выражало растерянность: она не понимала, отчего ввалились пацаны, никогда прежде к ним не заходившие.

- Мы алгебру решать, – коротко объяснил Курт.

Избушка поражала нежилой пустотой. На стене висела полочка с подобием посуды, к небольшому прямоугольному столу у окна примыкала длинная скамья, вот и всё убранство – проходить можно было в любой угол.

- А куда все садить? – косноязычно спросила, улыбнувшись, мать; в глазах и во всей её фигуре сквозила беспомощность и беззащитность.

- Пятеро сядут на лавку, ещё пятеро усядутся на чурки, – улыбнулся Курт и, повесив на гвоздь шапку, зачерпнул рукой, – кому не хватило места, помогите занести чурки.

Пацаны застыли, будто видели его впервые, – любовались рыжей шевелюрой. Курт, за которым прочно закрепилось прозвище «математик», черкал в течение часа на старой доске углями – объяснял, как решать квадрат разности и квадрат суммы, и что нужно помнить, чтобы не путать их с разностью и суммой квадратов.

Из дому выходили с ощущением братства и единства.

- Может, не будем играть в войнушку? – спросил он, расплываясь в улыбке, напомнившей улыбку матери.

- Ну, давайте не будем, – согласился Шура, – плохо, зимой заняться нечем. Другое дело летом – речка… полуторки… лапта.

МитЯй, сын председателя колхоза, был не согласеен: зря что ли их сегодня поровну собралось – «наших» и «не наших».

- «Наших» и «не наших»?.. – хохотнул Володька Майер и в отместку предложил поменяться ролями: немцам стать «нашими», а русским «не нашими».

Подобная дерзость возмутила Митяя – он продолжал без конца размахивать руками и призывать пацанов «в штыки».

- Чо бушуешь? «Штыки»… – недовольно отозвался Шура. – Ну, давайте на палочке меряться: свой – не свой.

- Ладно, играть так играть, но без обид, по-честному, – согласился Курт, – так и быть, побудем «не нашими».

- Ты алгебру разъяснял, какой же ты «не наш»? – развёл руками Шура.

- Мы хоть и немцы с Поволжья, но тоже хотим родину защищать, – попытался объяснить положение «не наших» коротышка Майер.

- Ха-ха – с Поволжья… – резанул морозный воздух МитЯй. – Вы пленные немцы! Фашисты из Германии!

Фашисты?.. Пленные?.. «Наши» огорошенно раскрыли рты, отчего Володька Майер решил в очередной раз схлестнуться с Митяем:

- Не знаешь – не болтай! Мы советские немцы. Можем принести свидетельства о рождении.

- Ладно вам грызться! – утихомирил страсти Курт: связываться с Митяем, не знавшим, что значит быть плохо одетым, голодным и униженным, было не только бесполезно, но и опасно. – Предлагаю занять позиции, а их за речкой две: берЕзник и колхозный сад. Оттуда до правления, которое мы будем «завоёвывать», одинаково. Кто не допустит его захвата, тот и победитель. Какую позицию берёте – берЕзник или сад?

- Сад.

Командирами выбрали, кого считали совестью отряда: «наши» выбрали Шуру Стельмаха; «не наши» – Курта Пуша.

Как только отошли, Митяй предложил затаиться и позицию у колхозного сада не занимать – первыми придут тогда к финишу. Шура отказался. Его поддержал Лёня – маленький, худенький, но честный и несгибаемый, как ванька-встанька. Оставаться «нашими» для «не наших» было делом чести – мысли, подобные мыслям Митяя, не приходили им в голову.

У берЕзника Курт произнёс небольшую речь:

- «Бой» начинайте только с расстояния брошеной «гранаты», а «ура» горланьте, когда шапки «наших» будут в ваших руках. Здание правления на сегодня – наша Родина.

Они спешили.

Из-за ивовых зарослей на реке надуло много снега – в нём тонули с головой. Впереди шёл короткий и крепкий, как фундук, Володька Майер. Прокладывая дорогу, он полз и перекатывался колобком, уминая глубокую и рыхлую под ногами массу, – широкие штанины, натянутые на валенки, защищали тело от снега, в то время как в пятки Курта проникали всё новые порции снега. После алгебры он играть не думал, вышел проводить и соломы в голенища не натолкал – ноги мёрзли.

На взгорье виднелась конечная цель: правление, рядом – дощатый сарай, наполовину заполненный поленницами.

Первыми к нему подошли «не наши».

- Окапывайтесь со стороны реки, – распорядился Курт.

«Вражеский» отряд, то появляясь, то исчезая, чернел, как муравьи на белом подоконнике.

- Может, двинемся навстречу? – не выдержал Володька Майер.

- Тогда не избежать нам рукопашного, а драться не хочется.

- С Митяем рукопашного все равно не избежать... Если наша «граната» его достанет, он скажет, что это неправда.

- «Гранату» легко стряхнуть – надо шапки отбирать. Все знают правила игры: без шапки боец мёртв, без неё драться нельзя. Кто нарушит правило, брать в игру больше не будем. Завязывайте шапки, чтоб их не сдёрнули.

«Не наши» в напряжении следили, как к правлению спешили «наши». Расстояние сокращалось, «врага» уже можно было достать «гранатой» – куском смёрзшегося снега.

- Мы первыми пришли, сдавайтесь! – высунулся из «окопа» Курт.

- Без боя не сдадимся! – раздалось в ответ.

И началось…

«Гранаты» летели со скоростью фейерверка с обеих сторон. Если кто высовывался, кричали:

- Шурка, я угодил тебе в лоб!

- Митяй, я тебя убил!

- Володька, ты ранен, я тебе в руку попал!

Признаваться, что «убит» либо «ранен», никто не хотел. Бессмысленное «гранатометание» заходило в тупик – было ясно: назревает рукопашный.

«Наши» и «не наши» рванули друг к другу, признавая лишь «правило шапки», – потерять её было равносильно «смерти». Защищая головы, дрались, как звери в дикой тайге, – всерьёз.

Судей и болельщиков в том «бою» не было, но как-то так случилось, что в руках «не наших» довольно скоро оказались ружья и шапки «наших». Печальные, без шапок, лежали и сидели они в «плену» на снегу.

С криками «ура!» к правлению неслись «не наши».

И «пленный» Митяй не выдержал – вскочил и понёсся в дощатый сарай. Глаза, однако, выхватили не полено, а висевшую в углу с железным набалдашником дубину, перекочевавшую сюда не то с времён татаро-монгольского ига, не то войны 1812-го года. Сдёрнув со штыря колхозную собственность, он бросился догонять Володьку Майера, неприязнь к которому зашкаливала. Видя в руках Митяя дубину, «ожил» и Шура Стельмах.

«Ура-а! Победа!» – кричали «не наши», приближаясь к правлению. Майера догонял «мёртвый» Митяй, за ним бежал оживший Шура, хрипло крича: «Брось! Бро-ось дубину!» В одинаковых ватниках, одного роста, поглощённые азартом «боя», они со спины смотрелись, как близнецы.

Когда над Майером зависла дубина Митяя, Шура Стельмах толкнул его в спину – толчок, будто проверяли тормозной путь железнодорожного состава. От удара Митяй и Шура ткнулись лицом в снег – один от толчка, другой по инерции.

Первым очнулся Митяй. Узкоглазо скользнув по фуфаечной спине, он вспружинил, поднял отлетевшую дубину и обрушил её на спину поднимавшегося Шуру... От удара по спине Шара обездвижел.

Потеряв к нему интерес, Митяй побежал догонять Курта, но дотянуться до его головы и сдёрнуть с него шапку ему не доставало роста – от злобного бессилия он ткнул его дубиной в спину. Курт развернулся и – немало был удивлён, обнаружив по законам игры «мёртвого» Митяя.

- Ты нарушил правила! Больше играть не будешь! – закричал Курт, выхватывая дубину.

- Ага, спрашивать буду! Тебя – голь перекатную! Ты – не-емец! Тебе никогда меня не победить!

- Победа лично над тобой мне ни к чему. Председательский сынок, ты не способен ни честно драться, ни честно признать поражение. Пошёл отсюда! И-склю-чительный…

К ним с криками неслась «ожившая» «вражеская» ватага.

- Шу-урка! Там Шу-урка! – расслышал Курт.

Интуитивно почувствовав неладное, он только теперь заметил, что во «вражеском» отряде недостаёт «солдата».

- Шурка убит! Уби-ит! – застрял в ушах пронзительный крик.

- Шурка?.. Убит Шурка? – побледнел Курт.

Лёня впопыхах рассказал, что "Митяй хотел «убить» Майера, но Шурка толкнул его и они упали. Шурка начал подниматься, а Митяй огрел его дубиной..."

- Вы чего болтаете? Я фашиста убил. Убивать их – дело святое!

- Ты что – сбрендил, гад? Ополоумел или ослеп? От ненависти или от тупости? Ты и есть на сегодня главный фашист! – Курт отбросил дубину, оттолкнул Митяя и бросился назад.

С закрытыми глазами, бледный, Шурка лежал без признаков жизни. Курт упал возле.

- Шу-урка! Ты слышишь меня? Шурка-а!

Курт осторожно поднял его, отнёс в правление и положил на длинный стол. Сбежались председатель, бухгалтер, счетовод и уборщица.

Послали за конюхом.

Шурку завернули в два тулупа и отвезли в районную больницу. У него оказался повреждённым позвоночник и сломана в бедре нога. Он проболел всю зиму, остался на второй год и сделался пожизненным калекой – на валенки с коньками всю жизнь поглядывал со вздохом, болью и тоской...

Курта в наказание отправили в трудармию. Там, на шахте угольной, погиб он при взрыве метана – за месяц до шестнадцатилетия.

Дубину, как реликвию, доставили в краевой музей.

- А потом?

- В войнУшку пацаны больше не играли.

апрель 2011