Борис Пильняк (Wogau )

I

Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море.

Всегда можно сказать о людях, что они просты, но никогда нельзя говорить, что просты люди. Эти люди были строги, молчаливы, медленны — были просты, как море. Они знали, как знают с детства мать, что такое вооруженные мачты с реями и мачты сухие; что такое трембака, бригантина, бриг, барк, фрегат; и они умели их водить по морям, по ветрам и против ветров — от тримунтана на ливант, от острии на пунентий и знали, когда с Азии дует широкко, а с Европы маистра (так называли они осты, зюйды и норды, и ветры с этих сторон). Они знали соль моря; знали, что значит «в море», сиречь в шторм, когда надрывается гупошлеп, сиречь ветер; знали, что значит лазать по вантам и путаться в такелаже. По той земле, где жили они, прошли многие народы, и никто не знал, чья кровь осталась здесь, на этом каменистом берегу, в поселке, откуда мужчины шли только в море.

За поселком от моря шла степь, и степь обрывалась в море невысоким каменистым и песчаным обвалом, таким, каким обрывается в моря Великая российская равнина. Туда, к морю, в каменистую бухту, вела каменистая тропинка. И этой тропинкой уходили молодые в море, чтобы почти никогда — стариками — не возвращаться назад этой тропинкой, могилы себе сыскивая в морях. В поселке оставались женщины и дети да изредка в греческой кофейне пили водку моряки — те, кто или уже навсегда сменял воды моря на водку, или те, кому на ногу наступил Нептун, морской бог, вырвав на время из рук руль и троссы, унося бригантины и трембаки в моря, а его оставив на берегу. И еще гуляли по берегу и пили кофе по-турецки в греческой кофейне те, кто с моря пришел богатым, — пришел из-за моря, отдал якоря, отдыхает, гуляет, нового ждет счастья и моря.

Женщины оставались в поселке. Женщины перед закатом, когда особенно прозрачны морские дали, выходили к обрыву — их обдувал ветер, они козырьком прикладывали руки к глазам, чтобы лучше видеть, чтобы не мешало уходящее солнце, и смотрели в море - туда, где шли их капитаны, штурмана, подшкиперы, боцманы, юнги.

II

Их было двое — два шкипера, два друга, два крестовых брата, поменявшиеся крестами в бурю, в час, когда вместе они гибли. Они одновременно увидели в детстве — солнце, поднимавшееся из-за степи и уходившее в море. Вместе они сошли по каменистой тропинке к морю, чтобы уйти в море, чтобы пройти путь от юнги до шкипера, чтобы водить по морям трехмачтовые бриги. Их одинаково просолило море, и вместе они сошли в смерть.

Им одинаково задалась жизнь, потому что они были почтены товарищами, водили бриги, потому что у них были красивейшие жены и были хорошие дети, потому что у них была удача и крепко сидели головы на крепких плечах (Николай женился пятью годами позже Андрея). Это были два друга, обменявшиеся крестами в гибели, чтобы обменять жизнь одного за жизнь другого. Тогда там, в море, в снегу и ветре, в декабре у берегов Сулина, их трепал грэго-тримунтан, они оба стояли у руля, в ночи, на ветру, в снегу — без компаса, без парусов, без мачт; им не было страшно от той красноватой в свете фонаря воды, которая забегала на мостик; и страшно было только лишь то, что руки коченели и не было сил держаться за руль, разжимались пальцы; на рассвете они обменялись крестами, когда их шхуну выбросило на берег.

Одного из них звали Николаем, другого Андреем.

…Всегда о жизни каждого можно сказать, что она проста, — и никогда нельзя говорить так. У Андрея была красавица, прекрасная жена, дочь моряка, внучка моряка, — вольная, как море и как ее отцы, обветренная всеми тримунтанами. У них был сын.

Андрей ушел в море, в синь Мраморного, Эгейского, Средиземного морей, в Константинополь, в Пирей, в Порт-Саид, на месяцы - за деньгами, за подарками, валанеей, термаламой, за фигами и коврами. Николай пришел с моря, с деньгами, с шалями, с маслинами. Николай, тою походкой, которой ходят моряки после моря, принимая землю за палубу, ходил из дома в дом. Шкипер, почетный гость, заходил в кофейную выпить чашку кофе и угостить рюмкой товарищей. Закатами он со всеми смотрел в море, надвигая на глаза картуз, и тогда он говорил значительные фразы о Стамбуле, о Чанаке, о Мителене, о смирнских тавернах, о том, как созвездие, называемое Поясом Иакова, ночами на Средиземном море, только на кварту поднимается над горизонтом и опять уходит в море в какие-нибудь двадцать минут; как запрыгивают на палубу летучие рыбы и как сини в Эгейе синее небо, синяя вода, синие горы. К морю приходила жена Андрея, Мария с ребенком за руку; море обдувало ее платье, косынка билась парусом; глаза ее были сини, глаза скифки, и скифски-своевольно были сложены ее губы, просоленные морем. Вечерами Николай приходил к Марии, Мария укладывала сына, и потом они пили вместе вечерний чай в мелочных разговорах.

И поздно ночью, когда давно уже были убраны на ночь рыбачьи лодки и даже собаки полегли спать, Мария сказала однажды, что любит не мужа, но Николая. В комнате стоял кругленький столик в турецкой расшитой скатерти, — перед диванчиком в подушечках. На столике лежали альбомы Афин и Стамбула, были кружевца под альбомами. На стене за диваном висели фотографии моряков, в рамках, уже засиженные мухами. Николай сидел на диванчике, Мария рядом в кресле заговорила простыми словами о том, что он не уйдет к себе, что он останется здесь, что она любит его. Мария протянула руки к Николаю, положила их к нему на колени, скифские ее глаза провалились внутрь, скифские ее губы засохли солью.

И тогда заговорил растерянно Николай.

— Маня, - сказал он, - я с твоим мужем друг, мы с ним крестовые братья. Я тебя очень люблю, потому что ты красивая женщина и хорошая жена моего друга, у меня в портах на берегу и в море на палубе было много грехов, но с тобой я никогда не согрешу против моего друга, хотя, быть может, и хотел бы согрешить. Если ты будешь говорить такие слова, я не буду ходить к тебе. Забудь об этом, Маня, этого никогда не будет, и мы станем с тобою друзьями, как были до сих пор, и я буду приходить к тебе, чтобы ты не скучала, когда Андрей будет уходить в море, а я буду на берегу. Я никогда не согрешу против моего друга.

Как передать этот ночной их разговор об этой, должно быть, настоящей любви Марии, когда она твердо сказала Николаю, что, если он не пойдет по ее воле, она солжет, наклевещет, скажет мужу, что он, друг мужа, Николай, добивался Марии, добивался ее чести.

— Маня, - говорил Николай, - не надо так поступать, - пойми, ты только разобьешь себе жизнь, потому что я тогда буду вынужден сказать всю правду, а Андрей мне поверит больше, чем тебе, потому что он знает меня больше, чем тебя. И ты причинишь моему другу большое горе, потому что он тебя любит. Лучше, Маня, давай забудем эту ночь и никогда не будем говорить об этом: я знаю, ты женщина молодая, и с кем греха не бывает… А я завтра опять приду к тебе чай пить.

Ветер дул с моря прибрежными песками, море катило волны, перемывало камни, перекатывало время — Андрей был в море, срок его пути кончался. Николай приходил пить чай и шёпотом говорил истины о том, что не надо разбивать счастья людей, о том, что масло есть масляное, о том, как Пояс Иакова ночами в Средиземном море поднимается только на несколько минут и как танцуют смирнские танцовщицы.

Андрей пришел с моря. Его бриг остался в порту, он пришел в поселок на боте. В тот час, когда окна огнем отражали закат солнца, он явился в дом. И, по обычаю моряков, в этот вечер никто не подходил к его дому, ибо там он оставался с женой. На утро к нему пришел Николай.

Два шкипера поцеловались братски, и брат Андрей подарил Николаю константинопольский мундштук, боченок маслин, мешок фиг, ящик рома. Они сели к круглому столу с альбомами, чтобы выпить по рюмке дузики и по чашке кофе. Им подавала Мария. Николай следил за ней, она была бледна, туманна, медленна в движениях, как бывает с женщинами после страстной ночи.

— Маня, - сказал Николай, - почему ты не посидишь с нами?

— Друзьям надо побыть одним, - ответила Мария и ушла к сыну.

Андрей и Николай выпили много рюмок дузики и пошли в кофейню, два примерных в посёлке шкипера, два друга. В кармане Андрея от моря и от портов застряли и турецкие пиастры, и греческие лепты, и английские шиллинги, и французские франки. Андрей, только что оставивший борт, сорил ими в кофейной, угощая товарищей, своих учителей-стариков, своих погодков-собродяг по морям; Андрей был в новом пиджаке, всем показывая новый револьвер, купленный у бельгийца Хайфе.

III

Потом опять и Андрей, и Николай уходили в море — стояли у штурвалов, кричали на боцманов, торговались с агентами, прятали контрабанду, живали в порядке «тихого плавания и бурной гавани», но иной раз держали и бурное море.

У Марии родилась дочь, ее назвали Марией. Крестным отцом был Николай. В день крестин Андрей и Николай выпили много и дузики, и пунша и просто русской водки. В это время Николай нашел себе невесту, она была на крестинах и тоже стала крестною матерью. Невеста была из другого поселка, и поздной ночью Николай повез ее на боте в поселок. Море было безмолвно, но предутренний бриз раздувал парус и гнал бот. Николай сидел у руля, невеста положила голову к нему на колени. Хмель путал голову Николая, хмель губ невесты был рядом. Отцы пророчили свадьбу осенним мясоедом — эта же ночь была июльская. Какой хмель бродил в невесте — на берегу, среди камней, в рассвете, в час, когда все новые и новые открываются дали и тихнет морской шелест, и замирает предрассветный бриз в беспоповьей свадьбе.

В осенний мясоед было венчание в поселке невесты. Приехали Андрей с Марией. Николай был в лаковых сапогах и в сюртуке. Невесту подружки украсили фатой, и долго прикалывали ей флер-д-оранж, цветы померанца. В церкви пел хор, невеста ступила первой на коврик. После венчания, в октябрьских сумерках и грязях, когда молодые ехали в фаэтоне из церкви домой, молодая жена сказала возмущенно и с ненавистью о том, что дочь Марии (Мария), обоих их крестная дочь, есть дочь Николая; что в дни, когда в прошлом году Андрей уходил в море, Мария любовничала с Николаем. Николай в этот торжественный час слякотной ночи клялся и божился, что все это выдумки. Молодая жена сказала, что знает об этом от самой Марии, что Мария поклялась ей. И молодая жена кричала, что не поедет на пир, что всем расскажет об этом. Фаэтон вез их степью в поселок, где жил и родился Николай. Свадебный пир был в кофейне, и Николай долго путал возницу, гоняя его по степи, чтоб расстоянием и временем успокоить молодую жену, чтоб рассказать ей чистую правду обо всем, что было год назад, чтобы в новых лаковых сапогах, в сюртуке, в новом картузике, с величайшей торжественностью на сердце недоумевать, негодовать, потеть от несуразицы.

Свадебный пир был в кофейне. Фаэтон с молодыми опоздал. Молодых встретили на пороге со стаканами вина, который Николаю передала Мария. Молодой жене стакан передал Андрей, муж Марии. И Андрей поцеловался с Николаем, и, целуясь, Андрей задержал свои губы у щеки Николая, и тихо сказал:

— Николай, ты мне - брат. И я тебе - брат!

IV

Шли годы. Ветры дули с моря, ветры дули в море. Люди ходили на бригах, трембаках и барках в синее море, в делах и трудах, за фрахтами, за правом на жизнь, за тою синью, которой так много в морях: сини небеса, сини воды, сини горы — сини времена. Андрею и Николаю в руки шла удача - сдавали на капитанов дальнего плавания и командовали паровыми пароходами, водили пароходы на Дальний Восток, в Америку, заходили за углем на Ямайку и в порт-Кардиф — дома жили жены и росли хорошие дети. Так шли годы, десяток лет: в человеческом времени характерны рождения, свадьбы, смерти.

И умерла Мария. И муж Андрей, и друг Николай несли гроб до могилы. Николай — теперь давно уже Николай Евграфович — ел у Андрея, который тоже стал Андреем Ивановичем, ел кутью, подливал Андрею водки, пил сам и сиротливо думал о смерти и о несуразности этой кутьи. Гости разошлись вечером.

Андрей и Николай — Андрей Иванович и Николай Евграфович — сидели в детской, непривычно укладывали детей, кормили их на сон и усаживали неумело на горшочек.

Андрей Иванович сказал:

— Коля, ты поухаживай за Маней.

И Николай Евграфович сел у постельки Марии.

Потом была нехорошая, пустая в доме ночь. Николай не ушел от Андрея. Они вышли на улицу и сели на крыльцо. Молчали. Ночь была черна, не лаяли даже овчарки. Андрей вынес на крыльцо бутыль вина. Выпили. Молчали.

Тогда заговорил Андрей.

— Десять лет прошло, как я хочу поговорить с тобой об одном деле. Не говорил, потому что ты не заговаривал со мною об этом, а я знаю, что ты не сделаешь мне зла. — Правда, что Мария — твоя дочь? Мне об этом говорила жена. Я тогда пришел с моря, и она сказала мне об этом, и я тогда решил, что раз так случилось, потерянного не вернешь. Я должен был бы тебя убить, но убить я тебя не могу. Я простил это тебе и Марии, и никому об этом не сказал. И только теперь заговорил об этом, в первый раз. Расскажи мне все, - сказал Андрей.

И Николай горячо стал рассказывать правду, все, что было, — о том, что ничего не было у него с Марией, что никак не грешен он против друга и его жены. Ночь была черна, не выли даже овчарки, не шумело даже море. И два человека, два друга говорили на крылечке о странностях бытия, о человеческой любви, о невозвратностях, о женщине, прекрасной женщине, которую сегодня зарыли в землю и которую в час их разговора начали есть черви.

— Должно быть, она любила тебя, - сказал Андрей.

— С тех пор я ни разу не говорил с ней об этом, - ответил Николай. - Последний раз я поминал об этом в день моей свадьбы, потому что в день нашего венчания Мария сказала моей жене то, что сказала тебе. Что это значит?

— Должно быть, она любила тебя, - повторил Андрей.

— Тогда той ночью она сказала мне, - сказал Николай, - что она никогда не забудет меня и сделает так, что я тоже никогда не забуду той ночи, но с тех пор она никогда не говорила со мной о любви.

— Она любила тебя! - сказал Андрей.

Была черная ночь. Они сидели на крылечке, пили вино и говорили о непонятном в этом мире. Не шумело даже море.

V

И еще прошел десяток лет. Марии, дочери Андрея, исполнилось двадцать. Собою она повторила мать: как некогда мать, запеклась солнцем, просолилась морем, обветрилась морским ветром, как некогда мать, была своевольной и вольной. У Андрея Ивановича и у Николая Евграфовича посеребрели виски, посизели скулы, полегли у глаз морщины, просоленные временем, возникли полнота и медлительность движений; они носили теперь лаковые туфли, форменные торгового флота кители нараспашку, фуражки, прошитые золотым позументом — капитаны дальнего плавания разменяли пятый десяток своей жизни.

Человеческое время характерно рождениями, свадьбами, смертями. Николай Евграфович водил пароход с грузом зерна на Дальний Восток, шел морями шесть месяцев. В это время по его поселку прошла холера, и на Дальнем Востоке он получил телеграмму от Андрея о том, что у него, Николая Евграфовича, умерли дети и жена.

Три месяца вел Николай Евграфович пароход Тихим океаном - Австралийским архипелагом, мимо Индии, мимо Африки, мимо Аравии, чтобы этими тремя месяцами примириться с мыслью, что дома его встретят пустые стены, нежилой холод, одиночество, что не выйдут к нему навстречу в вечерний час сын и дочь, когда он на боте под парусом придет в бухту поселка, не помашет ему с обрыва жена, не будет перед сном вытоплена баня, и постель будет пуста.

…О жизни человеческой всегда надо говорить, что она проста, и никогда нельзя сказать, что проста человеческая жизнь.

Бот пришел в бухту затемно, когда уже убрались на ночь рыбаки. Капитан и матрос вытащили бот на берег, закрепили концы, заперли паруса и весла. Вверх уходила каменистая тропинка, во мрак. И из мрака на тропинке возникла женщина в белом платье, в белой косынке — быстро бежала по каменистой тропинке.

- Дядя Коля, это ты? — спросила женщина.

Капитана Николая Евграфовича встречала дочь Андрея, Мария, - та, что повторила свою мать. Они пошли вместе в гору. Ночь надвигалась глухая, безмолвная, такая, когда даже не лают овчарки. Они прошли в дом Николая Евграфовича. На пороге их встретила старая нянька, поклонилась хозяину в пояс. Матрос поставил чемоданы в прихожей. Мария провела Николая Евграфовича в спальню — на белой кровати лежало свежее белье, и старая нянька сказала, что баня готова. Мария шумела в столовой ложками и чашками. Во всех комнатах горели лампы.

Николай Евграфович присматривался к Марии, и ему казалось, что со счетов сброшены двадцать лет, что перед ним Мария — та. Уже со свежим бельем в руках, в дверях, чтобы пройти в баню, Николай Евграфович спросил обеспокоенно Марию:

— Что же, тебя прислал отец?

— Нет, я пришла сама. Я буду жить у тебя, дядя Коля.

Николай Евграфович ничего не ответил, повернулся, постоял в двери, опять повернулся - неловко, потому что в руках было белье, обнял за плечи Марию, поцеловал ее в лоб и пошел в баню. Баня была жарко натоплена, хорошо было париться. А дома в столовой кипел самовар, на тарелочках, в салфеточках - так, как любил Николай Евграфович, лежали и вяленая кефаль, и маслины, и еврейская колбаса, и свежие булочки и стоял холодный графинчик водки. Мария разливала чай, накладывала маслины — хозяйничала и за чаем тараторила о новостях, кто куда ушел в море, кто умер и кто женился, какое кому привалило счастье и какие выпали горести. Николай Евграфович сидел молчаливо, покорно, пил, ел, посматривал, ни о чем не спрашивал.

После чая Николай Евграфович вышел на крылечко, и Мария вышла с ним, села рядом, прижалась к нему плечом. Ночь была черна и безмолвна, не шумело даже море. У людей, которые прожили трудную, в сущности, жизнь, в годы, когда они разменивают пятый десяток, появляется некая ригористичность, любовь поучать. Жизненный опыт рождает консерватизм, они указывают всегда всем правила, по которым будто бы сами прожили жизнь и которыми надо жить. Николай Евграфович оживленно заговорил о том, что заборчик надо починить, для этого надо позвать дурачка Митю Шерстяную-Ногу, что маслины, которые он привез, надо заправить маслом и лимонами, что бригантины хуже трембак потому, что в шторм вооруженные мачты с реями менее управляемы, чем сухие. Мария слушала безмолвно.

Тогда Николай Евграфович поднялся, чтобы пойти спать.

Он лег на опустевшей двуспальной постели. Мария легла в комнате рядом, в бывшей детской. Капитан долго возился, расшнуровывая ботинки, кряхтел, поставил свечку на столик около кровати, взял книгу — приложение к «Ниве», полученное без него. Из комнаты Марии не долетело ни одного звука. Капитан потушил свет, тогда стали во мраке видны полосы света, идущие в дверную щель из комнаты Марии.

— Маня, ты не спишь? - спросил Николай Евграфович.

— Дядя Коля, можно прийти к тебе? - ответила Мария.

Мария не дождалась ответа, скрипнула дверь, капитан увидел на пороге босую Марию, раздетую по-ночному, с шалью на плечах, со свечею в руке. Свеча потухла, и Мария села около капитана на кровать, руки ее и голова упала на грудь к капитану, и Мария зашептала:

— Дядя Коля, папа, мама мне говорила перед своею смертью, что ты мой папа и просила у меня прощения, и взяла с меня клятву, что я никому не расскажу об этом, кроме тебя; взяла клятву, что я никогда не перестану тебя любить и всю жизнь буду заботиться о тебе. И я всю жизнь люблю тебя, папа. Мне было десять лет, когда я узнала, и я всю жизнь готовилась сказать тебе об этом.

Капитан, как многие старики, был ригористичен, любил ставить точки над и любил доказывать, что масло есть вещь масляная. И вдруг вот тут, этой ночью, когда он пришел в свой дом, из которого смерть унесла всех его близких, сейчас, когда он твердо знал, что там в двадцатилетиях у него ничего не было с матерью Марии, сейчас усомнился в правде того, что было за двадцатилетием, усомнился в истинности фактов, точно факты могут быть неправдоподобны, как ложь — и неправда может быть фактом. Мария, девушка, просоленная морем, так доверчиво, так нежно положила голову к нему на грудь.

Старик-капитан отечески обнял Марию. Старик-капитан, бродяга по морям, морской волк, старчески бессильно, тихо заплакал, прижимая к своей груди дочь. Заплакал от нежности и от одиночества, ибо Мария была единственным человеком, оставшимся у него в этой жизни, заплакал в удивлении от непостижимости того, что несет иной раз человеческая жизнь, от любви к своей дочери, от забот о ней — заплакал от старости, заплакал, оплакивая ушедшее…

Ночь была черна и глуха так, что не выли даже овчарки.

VI

…Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море.

Всегда можно говорить о людях и о человеческой жизни, что они просты, и никогда нельзя так говорить.

…Тримунтаны, грэго, ливанты, пунентии, маистры — так называют моряки ветры — дуют с моря: и они же дуют в море — маистры, пунентии, ливангы, гарбии, острии. По той земле, где родился и жил капитан Николай Евграфович, некогда прошли многие народы, и никто не знал, чья кровь осталась здесь на этом каменистом берегу, откуда мужчины шли только в море: здесь были и греки, древние и теперешние, и левантийцы, и турки, и славяне и молдавы; они говорили на языке, окрашенном украинскою речью, но для моря, для Смирны, Салоник, Яффы, Александрии, Марселя у них был иной язык вроде:

— «Ту моргэ паране — море, и треба ми твэнти — един хлиб».

Ветры иной раз дуют до свиста, но человеку в море нельзя свистать, как вообще не стоит свистать и просвистываться серьезному человеку.

Эгейское море.

3 ноября 1925 г.