Ошарашунг – 7 (31.01.2018)

Лидия Розин

 

Детство второе. Осенние каникулы. 7 Ноября.

 

После линейки учитель собрал нас в классе и рaздал всем табели с оценками. Оказывается, наш класс был на первом месте по школе не только по количеству передовых, но и по числу отстающих учащихся. Двоечников и прогульщиков в нашем классе было ещё больше, чем отличников, только они, в отличие от нас, подарков от школы, конечно, не получили. Но в классе, несмотря ни на что, у всех было предпраздничное настроение. Мы весело разбежались по домам на каникулы на целых четыре дня.

Погода стояла великолепная. Сады и горы, будто специально в честь Великой Октябрьской революции, вырядились так ярко. Природа щедро выплеснула на деревья и горы весь свой запас красной краски, накопленной за год. Урожай в садах был уже убран, и теперь сады не охранялись больше и до следующего лета принадлежали детям. Жители посёлка тоже готовились к празднику. На здании конторы вывесили красный флаг. Из домов вырывались всякие непривычные вкусные запахи. Запахи эти перемешивались, настаивались на уже прохладном по утрам воздухе и будили аппетит.

Вечером Седьмого ноября меня вызвали на улицу одноклассники. Я с радостью убежала с ними, потому что в доме было не повернуться от гостей. Небольшая компания моих школьных друзей собралась за подхозными амбарами. Кроме меня и Вити Федина, были ещё Майер-Пушкин, Светка с Макаровым-Ветровичем, Партизан Бауэр и два пацана из второго „А“. Все сидели на соломе по кругу, а в центре на газете лежала всякая закуска, что каждый принёс с собой. Майер-Пушкин достал бутылку портвейна и поставил на газету: „Это девчонкам, а для мужчин у нас есть покрепче“, — другая бутылка, вынутая им из-за пазухи, пошла по рукам. Мальчишки нюхали, цокали языками, причмокивали, одобрительно кивали и передавали дальше флакон с какой-то мутной, неприятно пахнущей жидкостью. Это была самогонка. Кто-то из ребят откупорил бутылку девчачьего напитка „Портвейн № 12“ и протянул Светке. Пацаны по очереди выпивали по нескольку глотков самогонки и закусывали, кряхтя при этом. Света отпила чуть-чуть и протянула мне бутылку. Я стала отказываться, потому что ещё никогда в жизни не пробовала спиртного, но одноклассники никак не могли понять, чего это я там выпендриваюсь.

— Ты что, против Советской власти? — строго спросил меня белоголовый Мишка Туманов.

— Нет, — сказала я, сконфузившись, — не против, совсем даже наоборот. Я — за!

— Тогда пей! — хором напирали одноклассники, — пей за Советскую власть!

— Пить за Советскую власть, — сказал Макаров, — сам Бог велит, он там, наверху, всё видит и тех, кто Седьмого ноября за Советскую власть не выпьет, наказывает.

Колька сделал страшную гримасу, поднял руки и как заклинание произнёс:

— Пей! Пей за Советскую власть, а не то на том свете будешь в страшном огне гореть! У...у...у...

Я хотела рассказать детям, что у нас дома, несмотря на праздник и то, что полон дом гостей, всё равно не пьют спиртного, а только компот и кофе, но побоялась навести на родителей „гнев Божий“. Я крепко зажмурила глаза и мужественно сделала несколько осторожных глотков вина „за власть Советов“ и... ничего — не умерла. Мне даже понравилось. Мальчики пили по глотку „за Ленина!“, „за Родину!“, „за наше счастливое детство!“. В общем, все были довольно хороши. Шутили, смеялись, пели песни. Кто-то заметил, что Витя Федин не пьёт самогонку. Он объяснил, что ему противопоказано: однажды он так напился, что чуть не умер. Но это было в городе Урюпинске, где они раньше жили. С тех пор он не пьёт крепкие напитки. Разве что иногда по праздникам глоточек вина… И, в подтверждение сказанного, Витя взял у Светы из рук бутылку и сделал внушительный глоток портвейна.

— Ты молодчина, — сказал Майер-Пушкин — настоящий мужик. Взял вот так и бросил. И правильно, не пей этой дряни. Я тоже пить больше не буду. Последний глоток — и всё! А вот курить бросить не могу. Не знаю, что делать. Раз сто уже пробовал бросить — не получается. Меня недавно на педсовет вызывали, грозились из школы выгнать, в интернат отправить. Этот сукин сын, малофеевский Серёга, на меня настучал. Я ему, гаду, всё-таки, клянусь вам, глаз на жопу натяну. Когда я на педсовете перед всеми учителями честно сказал, что курю, потому что бросить не могу, они сперва смеялись. А потом, когда я предложил Ларисе Степановне, ну это такая с дулькой на голове, старшеклассников учит, ну она ещё всегда втихаря в туалете курит, ну вот, когда я предложил попробовать вместе бросить курить, чтобы она сама почувствовала, как это трудно, может, тогда мне поверят… Я тогда не на шутку струхнул — погибать, думаю, так с музыкой! Эта Лариса Степановна сама виновата. Уж молчала бы лучше, а то туда же: школу позоришь, светлое звание „Октябрёнок“ пачкаешь. — Вот тут я ей и выдал. — Майер-Пушкин закончил свой монолог и обессиленный плюхнулся на солому. Он как-то уж очень неожиданно смолк. Мы испугались — вдруг помрёт ещё, но Мишка Туманов успокоил нас, сказав, что это у него всегда так бывает, когда перепьёт. Проспится — и всё будет в норме. Действительно, через некоторое время Майер начал подавать признаки жизни — сладко посапывать во сне. Он что-то невнятное кому-то говорил, даже руками стал двигать. Мы расселись вокруг него на соломе и по очереди вспоминали всякие истории из нашего счастливого детства. У нас оставалось ещё полбутылки портвейна. Кто-то из ребят предложил оставить на завтра — опохмелиться. Я не знала, что это означает, но спрашивать не стала, чтобы не дать Светке повода лишний раз усомниться в моих умственных способностях. Я просто подумала, что слово „опохмелиться“ означает продолжение праздника.

Вдруг мы услышали со стороны посёлка музыку и громкие голоса. Это вышли на улицу пьяные взрослые и устроили на пятачке возле единственного столба, с лампочкой Ильича на макушке, танцы. Маленький старичок — Светкин дедушка Поликарп — играл на скрипке Камаринского, а вокруг него плясали весёлые жители посёлка. Все поздравляли друг друга с праздником, дурачились и радовались, как дети. Мы же, дети, глядя на них, недоумённо пожимали плечами и, совсем как взрослые, сочувственно обменивались взглядами и снисходительно улыбались.

Витя Федин, заметив среди танцующих свою чересчур весёлую маму, потянул меня за руку.

— Слышишь, Тина, я пошёл. У нас Галя боится одна в доме оставаться; они, — он кивнул в сторону пятачка, — до утра не успокоятся, так что до завтра.

Мы пошли домой, а посёлок продолжал „гудеть“ до утра.

Ночью мне было плохо. Наутро у меня сильно болела голова, но самое обидное было, что никто не проявлял ко мне жалости, а, совсем наоборот, все только смеялись надо мной. Оказывается, я громко разговаривала во сне. Произносила тосты: „За Советскую власть!“, „За дедушку Ленина!“ и „За наше счастливое детство!“.

Тётя Эмма на кухне строго выговаривала маме за то, что та плохо занимается воспитанием детей. Она рисовала сестре жуткую картину того, чем я начну заниматься завтра, если уже сегодня позволяю себе пить вино. А что будет послезавтра? А через год? А через десять лет?

А я, бедный, невоспитанный, гадкий, испорченный ребёнок со страшной головной болью, слушала тёти-Эммины предсказания, и мне тоже не было себя жалко, гадину такую.

Оракул тётя Эмма так долго и нудно рисовала мрачную картину моего беспросветного будущего, что я не выдержала и рассмеялась. Я представила себе вдруг, что случилось бы, если... тётечке Эммочке в ридикюль, с которым она ни на секунду не расставалась, попали бы Светкины „гармошечки“?

Я убежала из дому, чтобы не слышать больше эти ужасные прогнозы насчёт моего беспросветного будущего.

„Уж лучше бы побили меня ремнём по заднице, чем так мучить, — думала я, — может быть, голова бы перестала так трещать“.

Чтобы вылечиться от жгучего стыда и презрения к себе, направилась я в старый лесок за речкой. Пёстрые, нарядные деревья вышли мне навстречу, надев свои самые красивые одежды. Я остановилась и приветственно помахала лесу. Деревья в ответ радостно зашелестели листьями. Лёгкий ветерок, словно сказочный волшебник, ласково потрепал меня по щекам, взъерошил волосы, затем вынул из моего сердца плохое настроение и умчался с ним восвояси. Разноцветные деревья ещё некоторое время махали ему вслед, а потом замерли во всей своей красе. Я забыла, кто я есть, куда и зачем иду, что или кого ищу. Я остановилась как вкопанная, и только смотрела, смотрела вокруг и улыбалась. На макушки сосен, возвышающиеся вдали над пылающим от заката лесочком, присели лёгкие птицы-облака. Лучи солнца проклёвывали облака и, пробираясь сквозь кроны деревьев, рождали огромное количество солнечных зайчиков. Те, переливаясь всеми цветами радуги, весело прыгали по ярким листочкам.

Такого великолепия я ещё никогда не видела. Глаза мои жадно впитывали эту красоту, сердце наполнялось радостью, и уже не оставалось в нём больше места плохим мыслям и чувствам. Я начала громко смеяться, радостно хлопать в ладошки. Я была счастлива. Деревья были живыми. Они улыбались мне. Огромный дуб закачал своей лохматой шапкой, и передо мной закружились несколько удивительно красивых ажурных ярко-жёлтых листьев, посыпавшихся из его кроны. Я стала их собирать и заметила, что другие деревья тоже зашевелились. Они весело кивали мне и при этом роняли листочки, а я их подбирала и аккуратно складывала в стопочку. Молодой клён протянул мне вдруг свою растопыренную красную ладошку. Я подпрыгнула и схватилась за неё: в руке у меня осталась кленовая перчатка. Я приложила свою руку к листу: кленовый лист оказался далеко не детского размера, он был в два раза больше моей ладошки. У меня собралась целая коллекция самых красивых подарков леса. Я любовно перебирала, осторожно гладила пальчиками листики и смотрела сквозь каждый на солнце. Уходить не хотелось, но ощущение голода напомнило мне, что пора идти домой. Скоро солнце скроется за синие горы, и в лесу станет темно и страшно. А маленьким девочкам не место в тёмном лесу и, пока ещё не стемнело, надо возвращаться. Перепрыгнув по камушкам через речку, я остановилась в раздумье, пройти домой напрямик через сад или в обход — по дороге. Немного поколебавшись, я побежала через сад. Настроение было отличное, в осеннем саду мне также попадались на глаза красивые листочки встречных яблонь и груш, мимо которых пройти было нелегко. Я разговаривала с деревьями, что-то бормотала или напевала, не помню уже, что, но со стороны, должно быть, выглядела странной.

„Эй ты, ненормальная! — услышала я неожиданно чей-то голос, — чего это ты тут шкварчишь, тишину нарушаешь?“ — Передо мной стояли младшие соседские пацаны. От них противно разило самогонкой. Я инстинктивно спрятала руку с дарами леса за спину и хотела убежать, не ввязываясь в разговор, но не успела. Один из мальчишек так сильно дёрнул меня за косичку, что у меня искры из глаз посыпались. Другой подставил мне подножку — я потеряла равновесие и шлёпнулась навзничь, угодив головой прямо в муравейник. Я вскочила и начала судорожно стряхивать с себя муравьёв, а младший Малофеев — Колька тем временем овладел моим „сокровищем“, потому что я в суматохе нечаянно выпустила его из рук. Я попыталась спасти подарок леса, но тут прозвучала команда Сергея Малофеева: „По фашистам огонь! Пли!“— и мне прямо в лицо шмякнулось гнилое яблоко. Размазывая по лицу вонючую липкую грязь, я с трудом прочистила свои глаза и увидела, как маленький нахал Колька разрывает мои листики на мелкие кусочки. Что произошло дальше, я очень смутно помню. Откуда-то попал мне в руку сухой сучок, и я, должно быть с отчаянья, ударила им меньшого по башке. Тот упал на землю и истошно завыл. Старший стал его поднимать и успокаивать, а я, воспользовавшись передышкой, кинулась наутёк.

Дома меня ждала настоящая головомойка. В прямом и переносном смысле. Мне попало и за то, что целый день где-то шлялась и не помогала маме по хозяйству, и за испачканную и разодранную одежду, и за грязное лицо. Вдобавок нас посетил разъярённый сосед Рак и стал грозить судом за то, что я разбила его сыночку до крови голову. В общем, день этот завершился для меня ещё печальнее, чем начался.

Когда меня отмыли, накормили, щедро отругали и наконец оставили в покое, отправив спать, я облегчённо вздохнула. Забравшись с головой под одеяло, я попыталась восстановить в памяти весь этот длинный осенний день, принесший мне столько радостей и огорчений. Для начала от жалости к себе и обиды на окружающих я тихонечко поплакала в подушку, но совсем недолго. Погружаясь в сон, я снова очутилась на тропинке, ведущей к волшебному лесу. Деревья издали узнали меня и замахали приветливо ветками. Белое облако, сидевшее на макушке высокой сосны, спорхнуло с дерева и стало спускаться ко мне. Я узнала мою прекрасную Царевну-Лебедь. Она подхватила меня, и мы, крепко обнявшись, медленно поплыли по широкой синей трассе в сказку.

Вот так, попеременно то радуясь, то огорчаясь, взлетая и падая, смеясь и плача, росла я и развивалась. Действительность и фантазия очень крепко переплелись в моей душе, и порою я запросто переходила из одного мира в другой, не замечая границ, настолько они были тонки. И хоть в мире сказок я чувствовала себя гораздо лучше, чем в реальной жизни, я всё же любила просыпаться по утрам и ходить в школу.

В школе я училась очень хорошо, но в этом нет ничего удивительного. Отучившись в Листвянке в первом классе, я одновременно прошла и программу третьего класса. Так что во втором классе мне учиться было особенно нечему. Но меня тянуло в эту светлую, красивую школу.

Моя первая школа в Сибири размещалась в каком-то бревенчатом сарае. Там не было той торжественной обстановки, как здесь, в нашей восьмилетней школе номер 88. В здании этой школы тепло и уютно. По стенам вдоль длинного широкого коридора висят огромные портреты: трёхпрофильный Маркса-Энгельса-Ленина, Дзержинского Феликса Эдмундовича, имя которого носит наша школа, и ещё портрет красивого розовощёкого пионера Павлика Морозова, чьим именем названа наша пионерская организация. Все юные пионеры могли только мечтать быть на Павлика похожими, но одному мальчику — моему соседу по парте Ларику — это воистину удавалось: чем старше он становился, тем больше походил на героя (портрет был и вправду написан с его старшего брата Вени).

 

Детство второе. Зима. Раскрытие тайны. Пропажа.

 

Ну вот, прошло уже тёплое, очень красивое, вкусное лето в горах, кончилась прекрасная, бесподобная осень, прошла недолгая пора дождей и, наконец, наступила зима. Снегу навалило видимо-невидимо. Всё вокруг сияет такой неподражаемой чистотой, что не пересказать. Дышать очень приятно. Деревья утопают в снегу, словно тулупы ватные на себя надели. Небо такое чистое, роскошной и глубокой синевой блистает, а тени голубые и лиловые. Снег только кажется белым. На самом же деле, как только взойдёт солнце, он начинает искриться всеми цветами радуги. Как будто одновременно загораются миллионы маленьких разноцветных лампочек и мерцанием своим приглашают в сказку.

Чего мне в первые дни не хватало здесь, так это снегирей, этих красногрудых сибирских чудо-пташек на ветках. Говорят, что тут слишком тепло для таких птиц. А здесь и вправду тепло: днём всё тает — температура выше нуля. К вечеру мороз крепчает, а ночью вообще холодрыга страшная, совсем как в Сибири.

Зима здешняя мне очень нравится, особенно я люблю днём гулять вдоль речки. По её берегам целые ледовые сказочные города тончайшим резцом великого мастера — скульптора Мороза вырезаны. С дворцами хрустальными, с деревьями, цветами, фантастическими животными и растениями красоты неописуемой. Какие чудесные кружева из солнечных нитей и льдинок сплетает природа! Глаз не оторвать. Жаль только, день зимой очень короткий. Здесь, в горах, особенно уже в четыре часа начинает смеркаться, солнце садится, и сказки меркнут.

Как часто мы с Дивой и Витей зимой бродили вдоль речки, открывая всё новые ледовые сказки. Мы всегда любовались, разглядывая украшения нашей барыни-речки. И никак не могли понять некоторых мальчишек, которые ходили вдоль речки с палкой и разрушали эту красоту.

Витя, однажды увидев, как Сергей Малофеев сбивает сосульки у речки, кинулся на него с кулаками и разбил ему нос.

— Псих ненормальный, — закричал Сергей, - ты ещё пожалеешь, ублюдок, что меня ударить посмел, я братанам своим всё расскажу и батьке, они тебе покажут.

— Где раки зимуют? — в один голос спросили мы с Дивой и расхохотались.

Серёжка знал, конечно, что его отца Раком за глаза называют, потому что он вдруг сплюнул в нашу сторону и со злостью процедил: „А вам, курицы мокрые, тоже достанется!“, — и убежал домой жаловаться.

Почти все зимние каникулы мы проводили на улице. Погода стояла пушкинская („Мороз и солнце — день чудесный!“) Мне с грустью вспомнились мои первые зимние каникулы в Сибири. Вспомнились мои друзья. Где они сейчас? Как-то к нам приезжал один бывший наш односельчанин. Он рассказывал, что встречался с Антоном Краузе где-то в городе Джамбуле и что в семье Краузе свершилось чудо. У них там в селе один старик уйгур живёт, травами все болезни лечит. Этот старый уйгур даже Ваню Краузе вылечил: тот теперь не только слышать стал, а и разговаривать начал. Подумать только, а ведь с рождения глухонемым считался. Это известие произвело на меня очень радостное впечатление. Я хотела порасспрашивать гостя об этом чуде, но отец велел мне заняться своими делами и не встревать в разговор взрослых. У этих взрослых всегда так: если не удастся подслушать, никогда толком ничего не узнаешь.

Я рассказала Диве об этом случае, и у неё возник гениальный план. Она решила раздобыть адрес той самой деревни в Джамбульской области, где этот старый уйгур живёт, который все на свете болезни лечит (Дивин папа Алоиз сильно болел, он страшно похудел и ещё больше состарился). Однажды вечером Дива пришла к нам домой и сказала, что хочет поговорить с моим отцом. Отец как раз был занят тем, что сосредоточено читал газету „Правда“. Он недовольно взглянул на пришелицу поверх очков: „Was gibt’s?“

Дива попросила помочь ей найти адрес старого уйгура, чтобы он её папу вылечил. Она рассказала, что её отец ночами спать не может и всё время сильно кашляет. Бабушка водила его к какому-то знаменитому врачу в городе, её знакомому, но тот тоже ничем помочь не может. Одна надежда на этого старого уйгура.

Мой отец пообещал помочь. Он сказал, что адрес лекаря вряд ли достанет, но у одних знакомых с базы имеется адрес наших бывших односельчан — семьи Краузе, через которых можно отыскать этого лекаря.

Через несколько дней папа принёс домой конверт с обратным адресом семьи Краузе. Я с радостью побежала к Беккерам. Дива с мамой в тот же день написали письмо Краузе с просьбой прислать адрес лекаря. Дива сделала ещё приписку к письму, где передала привет Андрею и Ване от бывшей одноклассницы Тины. Потом мы с нетерпением стали ждать ответа. Мы ходили встречать почтальона дядю Гришу далеко за посёлок, но письма не было. Весной дядю Алоиза увезли в город, в больницу. Оттуда он к нам в посёлок больше не вернулся. Кира Семёновна с Дивой переехали жить в город к бабушке, у которой уже жила Тамила. Дива продолжала учиться в нашей школе. Она приезжала вместе с матерью на служебном автобусе, на котором приезжали из города работники дома отдыха „Яблоневый сад“, где работала Дивина мама библиотекарем. Так что с Дивой мы виделись теперь только в школе. Только изредка, при хорошей погоде, она поднималась с нами в горы, просто так — побродить по цветущим садам и побыть с нами. Витя тоже жил теперь на базе, но в такие дни с удовольствием бродил с нами по садам, а вечером вместе с Дивой они спускались на базу. Обычно в такие дни мы приходили к старому дубу, к нашему злополучному Лукоморью. Мы никогда не вспоминали вслух тот день, но каждый про себя об этом думал. В дупло этого дуба мы с Дивой спрятали шкатулочку с серьгой-треугольником.

 

Детство второе. Возвращение Дивы

 

После четвёртого класса Дива перевелась в другую школу и на несколько лет пропала из виду. Появилась она на нашем горизонте только лет через пять. Мы жили тогда уже на Вишнёвой, я училась в техникуме связи, Витя — в лётном училище, а Дива — в технологическом. Жила она теперь тоже на нашей улице, в доме своей кузины Берты, племянницы Алоиза Беккера.

Я очень обрадовалась, увидев снова свою подругу детства. Наша дружба возобновилась. Мне не терпелось узнать у неё, не прихватила ли она, уезжая, „нечаянно“ треугольник-серьгу со змейкой из тайника? Но при первой встрече у меня не повернулся язык спросить об этом, потому что Дива рассказала мне о своей тяжёлой судьбе. Вскоре после их отъезда из посёлка умер её отец Алоиз, а три года назад умерла от рака Кира Семёновна. Перед смертью она рассказала дочерям о том, что их кровным отцом был не Алоиз, а некий Руслан Танатаров, по национальности караим, с которым она подружилась ещё в детстве, в Крыму, где жил Руслан. До войны Ираида Ильинична с детьми отдыхали каждое лето в Крыму в доме Танатаровых. Отец Киры редко проводил с ними отпуск, потому что постоянно находился на очень важной государственной службе. Дива поведала мне историю романтической любви Киры и Руслана, которых разлучила проклятая война. Вновь они встретились где-то на Севере, в лагере, куда Кира попала по возвращению из Германии (но её тогда звали по документам Эльвирой Беккер). Алоиза отправили в другую тюрьму, для более опасных преступников, каковым его посчитали. Руслан проходил там службу в армии — охранял лагерь. Кира (Эльвира) рассказала другу детства свою историю. В общем, там, в лагере, они заново полюбили друг друга, да ещё крепче прежнего. Кира вместе с другими женщинами работала на лесоповале до весны 48-го года, потом её отправили на вольное поселение. Так Кира оказалась в селе Боровое на севере Казахстана, где вскоре и родилась Дива. Руслан писал ей письма, а когда Диве было около полугода, он приезжал в отпуск на неделю. Потом его перевели служить куда-то на Кавказ, и он потерял их. Про Тамилу Руслан узнал только через десять лет, когда разыскал их в Алма-Ате. Алоиз Беккер в сорок девятом году был по состоянию здоровья отпущен на вольное поселенье туда, где жила Кира (она же Эльвира), его официальная жена. Алоиз нашёл Киру с маленькой Дивой. Им не на что было жить. Работать Кира не могла, так как ожидала второго ребёнка. Алоиз появился весьма кстати. Он много работал, детей любил и воспитывал как родных. Кира тоже очень уважала Беккера, и, так как от Руслана не было никаких известий, они решили продолжать жить вместе. Потом нашлась мать Киры, которая после эвакуации не вернулась в Москву, а осталась жить в Алма-Ате. С помощью Ираиды Ильиничны и её связей семья Беккеров перебралась на юг. Кире понадобилось не много не мало десять лет, чтобы добиться восстановления документов. Руслан всплыл на горизонте совершенно неожиданно. У него было очень мало времени, потому что заканчивалась его служебная командировка, а у неё не было ни малейшего желания выслушать его. Он стал писать ей письма, но Кира их не читала. Эти письма дочери прочитали уже после смерти матери.

То, что у Дивы и Тамилы был другой отец, я знала уже давно — из нечаянно подслушанного разговора моих родителей. Но теперь я узнала подробности. Всё это было очень интересно, и я часами слушала рассказы Дивы. Но вопрос, куда исчезла серьга из тайника, не оставлял меня в покое, и однажды, выбрав подходящий момент, я спросила подругу об этом. Она долго не могла понять, о чём это я пекусь, какие-то детские глупости вспоминаю. Потом, когда всё-таки вспомнила, опрокинула на мою голову целый водопад таких упрёков, что мне ещё долго было совестно перед ней за то, что посмела про неё такое подумать! Дива была удивлена даже, что это история с какими-то дурацкими играми меня до сих пор занимает. Она перевела разговор в совсем другое русло и стала расспрашивать меня, когда я в последний раз целовалась. И... с кем? Я смутилась, забыла, разумеется, про серёжки и тайну. Про поцелуи мне было нечего рассказывать, я была ещё так далека от всего этого. Дива решила срочно заняться этим пробелом в моём развитии. Мы встречались с ней довольно часто, всё свободное от занятий время мы проводили вместе. Дива приносила из своего техникума каждый раз свежие новости. Почти все студенты, а также и некоторые преподаватели наповал втрескались в неё, и только ждут, когда это она соизволит снизойти до общения с ними. Насколько это было правдой, не знаю. Подруга рассказывала мне довольно-таки забавные любовные истории с её многочисленными поклонниками, которые она безжалостно прерывала на самом интересном месте. Меня рассказы сердцеедки-Дивы смешили, а ей, прямо спасу нет как хотелось непременно увидеть меня влюблённой.

Это и произошло однажды... в тот апрельский вечер, когда Олег Карелин подошёл к нам в сельском клубе перед фильмом и заговорил со мной. Про Диву я тогда совсем забыла. Были только глаза этого человека, он улыбался, мы разговаривали... Дива всё поняла и, возвращаясь из клуба домой, тщетно пыталась вернуть меня на землю. После очередной неудачной попытки меня разговорить Дива решила во что бы то ни стало спасти меня. По пути нас обогнали двое парней в солдатских формах, они явно спешили. У одного в руках была роскошная ветка сирени. Дива неожиданно громко стала декламировать Омара Хайяма. Парни остановились и дождались нас. Солдат протянул мне ветку сирени. Я поблагодарила. Молодые люди явно спешили, они быстрым шагами стали удаляться от нас. Тут Дива позволила себе нечто непонятное. Она решила забрать у меня ветку, но я ей не отдала её, тогда она попросила дать хоть понюхать. Я, улыбаясь, сунула ветку ей под нос.

— Фу! Как противно воняет, — громко произнесла Дива. Парни впереди умерили шаги. — Нехорошо, Тина, — ещё громче продолжила она, — мальчики подарили тебе такие красивые цветы, а ты...

Один остановился. Мы поравнялись.

— Кто из вас Тина? — спросил он. Я призналась. Молодой человек резко вырвал у меня из рук сирень: „Благодари Бога, что мы так спешим, а то бы...“ — бросив на меня презрительный взгляд, он повернулся и стал догонять товарища. Я была оплёвана. Долго стояла, не в состоянии сдвинуться с места. Через некоторое время я пришла как-то в себя и громко расхохоталась. Я ещё никогда в жизни так долго не смеялась. Дива даже беспокоиться за меня стала — до самого дома она что-то щебетала, просила стукнуть её чем-нибудь, но простить, подлую, в последний раз. Что я и сделала, потому что со мной сегодня произошло чудо: ко мне в клубе подошёл самый прекрасный человек в мире, и мы с ним целых полчаса до начала сеанса беседовали... Но я ещё поняла, что за всплесками радости обыкновенно выскакивает откуда ни возьмись какая-нибудь мелкая пакость и всё испортит. Как ложка дёгтя — бочку с мёдом.

После этого незабываемого вечера Дива сделалась на удивление серьёзной, а мне, напротив, хотелось петь, смеяться, совершать глупости, писать стихи и обнимать весь мир. Потому что меня посетило нечто настолько великое и прекрасное, что даже Дивина „шуточка“ вскоре перестала меня занимать. Стоит ли вообще на её „прибабахи“ обижаться? Может, у неё комплекс какой образовался — ведь она столько пережила; у неё, бедной, здесь никогошеньки из родных и близких, кроме меня, нет.

Через пару месяцев мы расстались. Я уехала на практику в Усть-Каменогорск, а Дива на всё лето устроилась поваром в студенческий стройотряд. Встретились мы только зимой. К этому времени Дива успела выскочить замуж за нашего одноклассника Валерку Соколова, который чуть ли не с самого детского садика бегал за ней. Я не сразу узнала Диву, встретив на улице. Как она изменилась! Она собиралась стать матерью. Беременность ей абсолютно не шла к лицу. На лице у неё появился отпечаток особой какой-то важности. Я ощущала себя рядом с ней наивной, глупой и... недоразвитой.

А совсем скоро детство моё закончилось. 25 декабря 1966 года погиб Олег Карелин.

 

↑ 845