Лидия Розин

Ещё одна тайна

Следующее утро было воскресенье. Беккеры пригласили моих родителей на обед. По этому поводу мама достала из сундука праздничную одежду. Собираясь в гости, родители тихо между собой разговаривали. В доме, кроме них, никого не было. Так думали они, а я сидела в углу между столом и комодом за занавеской и читала. Мне было не до них. Вдруг мама сказала: „Может, ты один пойдёшь, мне неудобно... Мы столько лет не виделись...“.

Я в своём углу насторожилась.

— Не выдумывай, пожалуйста, он уже и не помнит, что когда-то к тебе сватался. Да у него и жена молодая, ох и красавица. Алоиз совсем старый стал. Ты не переживай, он всё равно на женщин не смотрит. Он давно уже не мужчина. Ему в тюрьме всё отбили.

— В Германии? Фашисты?

— Нет, потом уже. Здесь, в заключении. Он насквозь больной.

— А как же... дети, они ещё маленькие...

— Дети не его: старшая появилась, когда он еще в тюрьме был, а младшая уже потом, но тоже не его. Их отец какой-то крымский татарин, он на Кавказ уехал, а она не захотела. Ей Алоиз нужен, чтобы он ей помог восстановить документы и настоящее имя. Она к нему как к отцу относится. И он её очень любит. Как дочку. И девочек любит... Ты же понимаешь, что об этом никто знать не должен...

— Бедный Алоиз, — вздохнула мама, — вот что война проклятая наделала.

И они вышли на улицу. А я долго ещё оставалась в своём укрытии и пыталась переварить услышанное. Из всего этого мне было одно ясно: Дивин папа вовсе ей не родной, а просто добрый человек, который спас жизнь её маме. Бедная, несчастная Дива! Я, конечно же, ей никогда об этом не расскажу, потому что я подслушала чужую тайну, но зато я могу рассказать про серёжки, про цыган. Мне было так жалко подружку, что я в тот же день всё ей про цыган и про серёжки и рассказала. Мне и в голову не пришло заставлять её при этом землю кушать. Это ещё сильнее скрепило нашу дружбу. Мы с Дивой сделали тайник в дупле старого дуба и спрятали туда коробочку с серьгой. Вите, хоть он тоже был нашим другом, разумеется, про тайну не сказали.

Детство второе. Соседи. Новые друзья

Жизнь в горном посёлке шла своим чередом. Вверху в горах уже становилось холодно, и вот-вот должны были пригнать телят из летнего лагеря. Понадобился телятник, поэтому нашей семье выделили малюсенькую, из двух комнат, квартирку в новом бараке. Вот если бы нам отдали весь барак, наверное, было бы то, что надо, а так... Но мы всё равно очень обрадовались, что переселились из телятника. Рядом с нашим бараком была усадьба Малофеевых. Нас разъединял забор из проволоки, увитый петуниями и вьюнами. На нашу сторону через забор перевисала очень аппетитного вида и, должно быть, замечательная на вкус колированная мичуринская вишня. Второго такого дерева во всём посёлке не было. Малофеевские пацаны предупредили нас сразу, чтобы мы к ягодам не смели прикасаться, не то с ними дело иметь будем. Соседей не выбирают. Светка-принцесса, которая жила в землянке рядом с нашим бараком, сказала, чтобы я не очень-то радовалась, что мы переехали сюда.

— Лучше уж жить в вонючем телятнике, чем рядом с этими Малофеевыми, — поведала она мне. От этой квартиры отказались трое очередных, в том числе и её мать, только чтобы не жить по соседству с ними. Света рассказала мне про наших новых соседей страшную историю.

Отец пацанов Малофеевых, дядя Коля, раньше был местным комендантом, а сейчас работает объездчиком в садах. Все называют его за глаза Раком. Не дай Бог попасться ему в саду. Прибьёт. У него плётка такая есть, он ею уже не одного запорол. Про него рассказывают, что во время войны он поймал женщину, которая собирала картошку после того, как поле уже убрали. Ну, бывает же, что спрячется какая-нибудь картофелина и останется на поле. Так вот, поймал он эту тётеньку, у которой есть нечего было, а дома детки малые голодные ждали. Ну и привязал вожжами к седлу и волок до самой деревни. Она так и не пришла в себя, умерла. Детей в детский дом забрали, а этому гаду хоть бы хны. А однажды он поймал мальчишек в саду, а с ними был сынок его — Сашка Малофеев. В тот раз он чужих не тронул, но на глазах у мальчишек так избил сына родного плёткой, что тот идти не мог. Мальчишкам пришлось его на руках домой нести. Сашка потом долго на улице не появлялся. У них в семье одни пацаны — аж шестеро. Мать их, тётю Нину, никто не видит, потому что она не выходит на улицу. Она горбатая. Это он, изверг, её так бил, что она сгорбатилась. Пацаны малофеевские тоже все злые и противные. У этого Рака брат родной каким-то большим начальником работает в самом Главном Управлении, поэтому ему всё с рук сходит.

Светка мне ещё многое рассказала про людей, про ферму и вообще про жизнь в селе. Мы с ней несколько ближе познакомились, потому что Дива Беккер перед школой уехала к бабушке в город, а Колька Макаров работал в поле. Ему доверили развозить питьевую воду. Его мама, сумасшедшая тётя Таня, собирала ягоды и смешила народ тем, что говорила начальству в глаза всё, что о них думает. А люди слушали её, смеялись и, должно быть, завидовали ей. Хорошо, мол, дурочкой быть: можно открыто правду говорить и за последствия не бояться. Начальники тоже смеялись за компанию, чтобы люди слова дурочки залётной всерьёз не воспринимали. И все были счастливы, и каждый занимался своим делом. А женщины собирали у себя дома лишнюю утварь и вещи и отдавали Макаровым.

Колька приходил с работы поздно и очень усталым, поэтому не мог вечерами с нами встречаться. Светка часто приглашала нас с Витюней к себе домой, где она жила со слепой бабушкой и древним дедом. Дед Поликарп был знаменит тем, что по праздникам играл на улице на скрипке Камаринского, а в обычные дни заговаривал людям зубы. То есть, он не зубы заговаривал, а воду, а люди, у которых болели зубы, пили эту воду и... боль исчезала. К деду приходили за заговоренной водой даже из других деревень. Вот какие замечательные люди жили в нашем посёлке. Светина мама работала телятницей и пропадала по две недели в горах, потом её сменяла другая. Она должна была скоро вернуться из командировки, потому что начинались занятия в школе. Светка была девчонкой небезынтересной. Она знала про всё, что происходило в нашем посёлке и во всей округе. Она была единственным ребёнком в семье. В их доме никогда не обращали внимания на тихую девочку, играющую в своём углу в куклы. Взрослые наивно полагали, что ребёнок всё равно ничего не понимает. Но Света ещё как всё понимала. Если меня жизнь взрослых ни капельки не интересовала и я находила их всех очень скучными, то Светка, напротив, была от взрослых без ума. Особенно её интересовали... мужчины. Она мечтала иметь настоящего отца и к каждому новому приятелю матери приглядывалась с этой точки зрения очень внимательно. Но угодить её маме было нелегко. Запросы принцессиной матери выходили далеко за пределы реальных возможностей. Поведение её было так нелогично, что даже у такой житейски мудрой девочки, как Света, объяснения не находилось.

Света говорила, что когда они с Макаровым вырастут и поженятся, она организует жизнь свою совсем по-другому, чем её мать. И жить они будут не в землянке, а в настоящем дворце, который построит для неё Колька. Она мне рассказывала про то, что у них будет пятеро детей — три девочки и два мальчика. Комнат в их доме будет очень много, наверное, двадцать, не меньше. А садовником и дворником у них будет работать одноклассник Витька Майер, который учиться всё равно не хочет.

Я посоветовала ей почитать „Сказку о рыбаке и рыбке“. Света сказала мне, что я ненормальная — путаю сказки и жизнь. Она считала меня недоразвитой и рьяно взялась за моё воспитание. „Бедненькая, ты же пропадёшь в жизни. Ты много знаешь, — говорила она мне, — но мало понимаешь, у тебя мозги не практические. Разве можно жить, как ты? Ты даже материться не умеешь. В книжках ты того, что я тебе расскажу, не прочтёшь. Ты можешь хоть тыщу этих книг прочитать, клянусь, вот тебе крест, а ни одного матерщинного слова не найдёшь. А ты что думаешь, Пушкин твой не матерился? Ещё как! У мамки моей недавно ухажёр был, он тут в санатории лечился, художник один из Москвы. Весь из себя такой важный, интеллигентный... Так он ей такие стихи читал, вот это надо было слышать! Мат на мате! А складно-то как! Мамка моя говорит ему: „Вы, Светозар Бенедиктович, человек на вид культурный, из самой Москвы приехамши, а вот материтесь, что сапожник наш, Савватеич, ни дать ни взять“. А он ей отвечает: „Что вы, Елизавета Поликарповна, никакого сравнения, это же народное творчество. Стихи эти сам Александр Сергеевич Пушкин сочинил“.

Узрела? Так что давай учись, пока я добрая“.

Детство второе. Новая школа. Гармошечки

Наконец начался учебный год. Я с радостью пошла в новую школу. Здесь всё было совсем иначе, чем в Листвянке. Школа большая, светлая. Учащихся было сперва 999 человек, а второго сентября — круглая тысяча, потому что сделали исключение и приняли Кольку Макарова без документов. Правда, учителя не могли сразу установить, в какой же класс его определить, так что решили пока посадить его во второй „Б“, а там уже, если он школу на уши не поставит, переведут куда следует.

Дива Беккер появилась в школе только через две недели после начала занятий. Оказывается, она болела скарлатиной и целых десять дней пролежала в больнице в городе. Я с трудом узнавала свою подружку. Она стала какой-то холодной и недоступной. Со мной она обращалась так, будто мы никогда раньше знакомы не были. Мне было очень обидно, и я, чтобы привлечь её внимание, изо всех сил старалась быть везде первой. Но всё было напрасно. Дива меня не замечала. Зато Светка всерьёз взялась за меня: она решила восполнить пробелы в моём житейском образовании. Светка составила словарь всевозможных матерных слов, как отдельных, так и многоэтажных. И написала небольшую инструкцию, какое слово в каких ситуациях применять. Ещё у неё была целая коллекция матерных частушек и анекдотов. Всё это она написала мелкими буквами на продолговатых листках, а листочки эти аккуратно свернула гармошечкой, так что сразу не сообразишь, что это. Может, ребёнок в фантики играет... Таких гармошечек-фантиков у неё было множество. Она давала их читать одноклассникам. Те неприятно хихикали. Мне не то чтобы читать, а даже в руках держать противно было эту пакость, я ничего не хотела об этом знать, но Светке удалось-таки втянуть меня в историю с этими „гармошечками“.

Дорога в школу вела через сады, и мы по пути набивали портфели яблоками и грушами, чтобы угощать дарами природы базовских ребят, у которых не было такой возможности — бесплатно получать витамины.

Сады тщательно охранялись сторожами и объездчиками, но мы всё равно ухитрялись приносить в школу полные портфели. Мы со Светой жили рядышком и поэтому решили её учебники оставлять в школе, а домашнее задание выполнять по моим. Таким образом, один портфель освобождался для фруктов. Мы выбирали момент, когда дядя Коля Малофеев прискачет на обед, и отправлялись в школу, хотя до начала занятий оставалось ещё часа два. Светка пользовалась моими учебниками для выполнения домашних заданий, но, по-моему, она в них не заглядывала, потому что списывала всё из моих тетрадей. А чтобы мои учебники не потрепались, Светка обернула их аккуратно плотной бумагой и под обёртку каждого учебника спрятала по несколько „гармошечек“. Мне она об этом не сказала, и я, не ведая о том, транспортировала в своём портфеле эти „бомбочки“, пока они однажды не взорвались.

Это случилось где-то в конце октября. У нас был урок внеклассного чтения, и Прохор Александрович достал книжку с красивой цветной обложкой.

„Руслан и Людмила“! — обрадованно воскликнула я. Учитель тут же предложил мне начать читать. Я знала эту сказку почти всю наизусть, поэтому прочла, не заглядывая в книгу, две главы. Пока учитель заносил в мой дневник заслуженную пятёрку, в классе стоял одобрительный гул. Я чувствовала себя героиней. Прохор Александрович спросил, есть ли желающие продолжить чтение, и очень удивился, увидев поднятую руку предпоследнего двоечника в классе Витьки Майера (чемпионом по неуспеваемости у нас был Андрей Бауэр). Майер вовсе не горел желанием читать, но он во что бы то ни стало хотел знать, что такое „Лукоморье“ и кто такие русалки. Учитель рассказал про русалок, что это такие сказочные водоплавающие девушки-рыбы, которые живут только в сказках. Майер тут же спросил: „Ну если это девки — рыбы, то какого чёрта они делают на дереве?“ Прохор Александрович прочёл длинную лекцию про то, что ни в коем случае нельзя пользоваться такими выражениями, как „девки“ и „какого чёрта“, и что если Александр Сергеевич Пушкин зачем-то посадил русалку на ветку, значит, так надо. Пушкину виднее.

— А Лукоморье? — не унимался любознательный Майер. Прохор Александрович поднял глаза к потолку, но, не получив подсказки сверху, устало опустился на стул и закрыл глаза. А тут уже весь класс стал шуметь и требовать ответа на поставленный вопрос.

— Лу-ко-морь-е! Лу-ко-морь-е! Лу-ко-морь-е! Лу-ко- мор-ье! — скандировали дети. Учитель открыл глаза, встал, поднял и вытянул вперёд руки и начал дирижировать в такт. Вдруг в дверь класса постучали. Все замолчали, потому что вошла директриса с вопросом: „Что тут у вас происходит?“.

„Мы репетируем, готовимся к праздничному концерту 7 ноября“, — нашёлся учитель, при этом он умоляюще посмотрел на Ларика, сынка директорского, который сидел рядом со мной за первой партой. Ларик заговорщицки подмигнул учителю и громко подтвердил маме, что это так. Директриса пожелала нам продолжать в том же духе, только не так громко, и покинула класс.

— Так, на чём мы остановились? — серьёзным голосом спросил Прохор Александрович.

Мы поняли, что ему не до шуток, и сидели тихо.

— На Лукоморье, — подала вдруг голос сзади Дива Беккер, — а кто-то из нашего класса точно знает, что такое Лукоморье, и даже там бывал.

Я вскочила со своего места, подбежала к Диве и со всего размаху ударила её по лицу. Потом я выбежала на улицу. Хорошо, что как раз зазвонил звонок и началась большая переменка. Я появилась в классе только в начале следующего урока.

Прохор Александрович сказал, что моё поведение мы обсудим после уроков, на классном часе, а сейчас у нас вместо урока арифметики будет перепись.

К нам в класс вошёл незнакомый мужчина в очках и с огромным портфелем, он занял место учителя, достал какие-то документы и приготовился нас опрашивать. Все по очереди вставали и отвечали на вопросы человека из Главного Управления. Вопросы были несложные: фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность.

Дива Беккер была вторая по списку после Серёжи Афонина. Она бодро протараторила свои данные и в конце на вопрос „национальность“ очень уверенно ответила: „русская!“ и села на место, весело хлопнув крышкой парты. Я облегчённо вздохнула, услышав её бодрый голос, — это означало, что я не убила её; но совесть по поводу того, что я дала ей пощёчину, меня нисколько не мучила. Удивляло, с каким нахальством Дива заявила, что она русская. Ну ладно, она знает, что говорит. Тем временем подошла моя очередь, и я стала отвечать. Некоторые ответы мне приходилось повторять по несколько раз, потому что дядьке из Управления казалось, что я говорю недостаточно внятно и слишком тихо („Сам, наверное, уши не моет или специально глухим прикидывается“, — подумала я). На последний вопрос я выдохнула: „немка“, — и села. Но мне пришлось ещё раз встать и громко повторить, кто я по национальности. Я повторила два раза, и наконец мне разрешили сесть. Очкарик заметил, что дети этой национальности плохо воспитаны, и впредь велел уделять этому особое внимание — не то, сами понимаете, вырастим себе на голову... проблемы. Он выговаривал учителю шёпотом, но достаточно громко, чтобы все дети слышали. Я сидела тихо-тихо и в мыслях уговаривала себя „замереть“, чтобы не повторилось со мной того, что я вытворила на прошлом уроке. Сосед по парте Ларик, директорский сынок, написал на обёртке своего дневника: „Тина, никто тебя обидеть не посмеет“. Он подвинул дневник на мою половину парты, но учитель заметил и забрал дневник у меня из-под рук. Я успела прочитать запись и теперь испуганно смотрела на соседа по парте. А тот открыто улыбнулся учителю прямо в лицо и опять заговорщицки подмигнул ему. Учитель положил дневник на место. Урок продолжался. На вопросы отвечал последний в списке Колька Макаров. Он всех рассмешил. Колька начал с того, что по отчеству он Ветрович, потому что мамка всем говорила, что родила сыночка от ветра. На вопрос, какой он национальности, Колька предложил дяде начальнику записать „ХЕР“ (хохол-еврей-русский). Он рассказал, что дедушка по матери был у него хохол, бабушка русская, а сосед их в Москве, где они раньше жили, был евреем по фамилии Макаревич. Этот дядя Изя был очень вежливый, называл мамку „Татьяна, голубушка моя“ или „Душенька моя“, а Кольку называл „сыночек“. Мамка потеряла документы, потеряла память, но иногда нет-нет, что-нибудь да и вспомнит. Недавно она вспомнила, что в цирке её называли Татьяна Бесстрашная, а партнёром у неё был акробат Казик Плешаков, и он выступал под именем Казбек Вершинин. Так этот Казбек очень любил свою партнёршу и дарил ей всегда огромные букеты цветов, а Кольку гладил по голове и тоже называл сынком. Колька тоже этого Казбека помнил. Жаль, что мама упала с неба, повредила разум и теперь ничего не помнит. Ещё Макаров рассказал, что „небом“ называют место под куполом в цирке, где работают воздушные гимнасты. Ну, в общем, в конце урока было очень даже весело. Очкарик занёс Макарову в графу „национальность“ — русский, подвёл черту, пожал учителю руку и удалился в сторону кабинета директора. Макарова с этого дня все называли уважительно по отчеству“ — Ветрович (со временем эта кличка менялась то на Перекати-Поле, то на Анархиста).

Это был последний урок. Классный час учитель перенёс на понедельник. Мы стали расходиться по домам. Ко мне подошёл Витя Федин и сказал, чтобы я его не ждала, потому что он остаётся на базе. Света с Макаровым тоже как-то незаметно убежали. Я осталась совсем одна. А тут начался ливень. За детьми из соседнего села прислали подводу. Я заметила на подводе несколько детей из нашего села, в том числе и Диву Беккер, и побежала вслед за подводой, чтобы хоть половину дороги в гору проехать. Одной идти через Чёртов лог было страшно. Мне удалось зацепиться и удержаться на бортике подводы. Когда мы выехали из лога на Джексагулку, меня кто-то пнул ногой. Я услышала очень обидные слова: „Мы фашистов не возим“, — но не поняла, кто это произнёс, потому что толчок повторился, и в следующее мгновение я кубарем покатилась по мокрому склону горы в речку. Я упала в бурлящую коричневую воду, мутный поток поволок меня куда-то. Подвода уехала; никто даже не заметил, как я сорвалась. Мне было больно, холодно, страшно и очень обидно. Я подумала, что же скажет мама, когда увидит меня в таком виде?

Вдруг кто-то потянул меня за шиворот к берегу. Я схватилась одной рукой за куст — в другой я держала мокрый портфель — и стала выкарабкиваться на берег. Кто-то протянул мне руку, я ухватилась за неё и через некоторое время уже могла стоять. Открыв мокрые от дождя и слёз глаза, я увидела наконец моего спасителя. Это была Дива Беккер. Она достала платок и стала вытирать мне лицо. Я не могла разговаривать, потому что дрожала от холода, и у меня зуб на зуб не попадал. Дива потащила меня через сад к себе домой. У них было тепло. Топилась печь. Дивина мама сняла с меня мокрую одежду и переодела в сухое, потом стала поить нас чаем с малиной и расспрашивать, что произошло. Говорила в основном Дива, потому что она всё видела. Дива была опять той доброй и хорошей девочкой, с которой мы так замечательно дружили летом. Она даже намёком не напомнила про сегодняшнее происшествие в школе, и я была ей очень за это благодарна. Мы сидели с ней в обнимку, и она рассказывала мне про больницу в городе, про новых знакомых, про город, а мама её тем временем вытряхнула всё из моего портфеля, чтобы спасти хоть учебники. Она сдирала мокрые обёртки с книг и ставила их сушиться на полку над печкой. Вдруг её внимание привлекли странные бумажки, выпавшие из-за обёрток на пол. Она подняла их, развернула одну и ахнула.

„Что это такое?!“ — каким-то брезгливым тоном воскликнула мама Дивы. Мы, как по команде, посмотрели в её сторону. Мне сделалось плохо. Это были Светкины „гармошечки“.

Дивина мама ничего не желала слушать, она велела мне уходить и запретила дочери впредь дружить с такой испорченной девочкой, как я; пообещала рассказать обо всём моим родителям, которые показались ей такими милыми и порядочными людьми. Я натянула на себя мокрую форму, схватила портфель и выскочила на улицу. На повороте к посёлку меня догнала Дива. Она решительно ухватила меня за руку и сказала: „Пошли!“. Я повиновалась. Мы подошли к Светкиной землянке. Дива вызвала Светку на минутку. Та очень обрадовалась нашему визиту и стала звать нас войти, но Дива, не теряя даром времени, сунула ей под нос „гармошечки“ и, чётко выговаривая каждоё слово, обложила Светку таким шикарным матом, что у меня от ужаса зашевелились волосы на голове, а Светка от восхищения чуть было не умерла. Она судорожно хватала воздух открытым ртом и под конец, когда Дива ей сказала, что если она не оставит Тину в покое, то будет иметь дело с ней лично, воскликнула: „Ну ты даёшь! Вот ты какая молодец! Да оставлю я её в покое, вот те крест, честное Ленинское, оставлю, — с неё всё равно толку никакого. Это тебе не сказки детские — это народное творчество, не каждый способен такому выучиться, тут особый талант иметь надобно. Моё почтение тебе, Дивушка.“ — Светка отвесила Диве глубокий поклон, повернулась и исчезла в доме. Мы рассмеялись и разбежались по домам.

Хорошо, что завтра было воскресенье. Прожитый день был перенасыщен событиями и переживаниями, поэтому я никак не могла уснуть — прокручивала в памяти всё, что со мной произошло за этот кошмарный, бесконечно-долгий день. Приступы обиды, жалости к себе, презрения и стыда терзали и мучили мою детскую душу, не пуская в сон. В полузабытьи мне являлись то Светкины гармошечки, то брезгливый голос Дивиной мамы: „испорченная девочка“; то противный шёпот дядьки очкастого: „повтори... громче... ещё громче...“; то презрительное: „фашистка, мы фашистов не возим“, но потом я как бы куда-то провалилась. Сначала мне было жутко холодно и страшно, но вскоре я опять увидела, как тогда, в день моего рождения, когда меня не убило током, этот удивительный Свет. Всё вокруг засияло, засверкало; волна безграничной радости ласково коснулась меня, подхватила и понесла куда-то в Прекрасную Даль. Как и в прошлый раз, я оказалась в сказке, в Лукоморье.

Весь следующий день я просидела дома за чтением, однако мне было очень трудно сконцентрироваться на книжке, я всё ещё находилась под впечатлением сна, мне было жаль с ним расставаться и не хотелось, чтобы кто-нибудь неожиданной грубостью спугнул его.

В понедельник учитель на первом уроке вспомнил, что в субботу в нашем классе произошёл возмутительный инцидент (я этого слова никогда ещё не слышала, но догадалась, что оно означать может), и предложил разобрать моё поведение перед всем классом, чтобы впредь такого безобразия в нашей советской школе не повторялось. Он попросил нас с Дивой выйти к доске. Мы, улыбаясь, вышли вперёд. Но прежде чем учитель начал разбирательство, Дива взяла меня за руку и, глядя на меня своими чистыми честными глазами, торжественно произнесла: „Тина, я перед всем классом и перед Прохором Александровичем лично прошу тебя ещё раз извинить меня за то, что я тебя обидела. Я обещаю, что это не повторится. Но, если я когда-нибудь снова такое сделаю, то ты, пожалуйста, стукни меня ещё раз, и побольнее, чтобы не забывала“.

Все в классе захлопали, и учитель, который всё равно ничего не понял, тоже начал улыбаться, но это длилось не долго, потому что Дива попросила ещё слова. Она рассказала, что какая-то свинья столкнула меня с подводы под гору и обозвала фашисткой, что я чуть было не утонула в реке. Про то, кто меня спас, она не сказала, и я очень её в этот миг залюбила. Мы сели на свои места. В классе долго стояла тишина, потом заговорил учитель. Он долго рассказывал о том, что наша Советская страна — многонациональная, что все люди братья, что немцы такие же люди, как и все другие. Что в мире много хороших немцев, например, Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом, Клара Цеткин и Роза Люксембург. В общем, он постарался дать детям понять, что немцы „тоже люди“.

В тот день по дороге из школы домой мы продолжали обсуждать национальный вопрос. Вышло так, что все в нашей компании оказались немцами: Витька Майер, которого теперь все называли Пушкиным, Андрей Бауэр и Вера Шрёдер, у которой только папа был немец, а мама русская. Нам всем очень понравилось, что Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом немцы. Мы этих бородатых дядек знали по тройному портрету в учительской, где они рядом с нашим дедушкой Лениным нарисованы. Жаль, что ни один из малофеевских пацанов не учится в нашем классе — им было бы полезно послушать сегодня лекцию нашего учителя про немцев, а то они постоянно всех нас только фрицами да фашистами называют. Несправедливо как-то: ни мы, ни родители наши никого не убивали и не собираемся, а нас обзывают. А Малофеев-Рак — как раз и есть главный убийца: тётку убил за картошку — в посёлке было много живых свидетелей. И пацаны его, все как один, злыдни: если у себя в огороде соседского цыплёнка поймают, обязательно свернут ему шею и через забор выкинут. Они, если разобраться, фашисты и есть. Правда, учатся они все хорошо, в хоре поют и спортсмены — учителя их уважают.

— При таком-то папане, как у них, поневоле хорошо учиться будешь, иначе плёткой запорет, — изрёк Майер-Пушкин. — Я им не завидую, но всё равно когда-нибудь устрою хоть одному тёмную. Сегодня в туалете Серёга Малофеев, сосунок-первоклашка, приставал ко мне — покурить выпрашивал. Я его послал подальше, а он, гад, пообещал директрисе пожаловаться. Пусть только посмеет, я ему покажу, где раки зимуют.

Андрей Бауэр неожиданно тоже начал что-то говорить, и я очень удивилась, услышав его голос, потому что в школе он ещё ни на одном уроке не проронил ни единого слова, и я была почти уверена, что он немой. Речь Бауэра, однако, состояла из одних матов: мат-приставку произносил он громко, а потом полушёпотом приклеивал к ней окончание слова, так что получалось нечто для ушей совсем непотребное. Меня он в эту минуту сильно разочаровал: уж лучше бы молчал, чем так разговаривать. Андрей умел совсем неглупо молчать, чем и заработал себе прозвище „партизан“.

Я подумала, что Андрюхе Бауэру хорошо бы в плен к врагам попасть — непременно бы героем стал. И ведь ему для этого совсем не обязательно язык за зубами держать — всё равно никто не поймёт языка его: хер-бля-мать-ети-нского.

У нас с Дивой утомились уши, и мы отстали от компании, чтобы поболтать наедине. Дива позвала меня к себе домой, но мне после той скандальной истории с „гармошечками“ было стыдно встречаться с её мамой. Дива стала уговаривать меня забыть про Светкины штучки — она маме своей всё объяснила, и та ни за что не будет запрещать нам дружить. Мы свернули в сад и направились к Дивиному дому. Я чувствовала, что она хочет мне что-то такое рассказать, чего она при других детях не посмела, но не проявила особого любопытства, а только попыталась продолжить прерванный разговор о немцах. Я спросила её, почему она дядьке из Главного Управления сказала, что русская, на что Дива напомнила мне о том, что мама у неё по рождению еврейка, а это ещё даже лучше, чем русская. А у евреев национальность по матери записывается. Это ей бабушка Ираида поведала. А ещё бабуля и её друзья в городе рассказывали, что Карл Маркс, оказывается, тоже никакой не немец, а самый что ни на есть еврей; но об этом лучше вслух никому говорить, почему — не знает. Я попросила Диву рассказать мне ещё что-нибудь про евреев, но она сама ещё очень мало про них знала, но была уверена, что это хорошие люди. Ещё Дива сказала, что они с мамой на ноябрьские праздники поедут в город к бабушке и что они могли бы меня взять с собой. Её сестра Тамила приехала из санатория и будет очень рада меня видеть. Ещё к ним приехали их еврейские родственники из Москвы: брат мамы Лазарь с женой Музой и сыном Авениром. Может, поведут нас там на самую настоящую демонстрацию к дому правительства, где с высоких трибун будут махать правители в шляпах; а может, повезут нас в зоопарк или даже в цирк. Конечно же, мне очень хотелось увидеть большой город с фонтанами, парками, дворцами, попасть в цирк, о котором столько всего интересного рассказывал нам Колька Макаров-Ветрович. Или, к примеру, посетить мир театра, где за кулисами часами просиживал маленький Витя Федин. Или увидеть собственными глазами членов Правительства. Мне страсть как хотелось познакомиться с этими таинственными Дивиными родственниками, приехавшими из самой Москвы: дядей Лазарем, тётей Музой и их сыном Авениром. Их необычные имена имели какую-то магическую силу, они прямо-таки примагничивали меня. Но мне не повезло. Меня не отпустила мама, потому что неожиданно к нам тоже нагрянули родственники из какого-то Нижнего Тагила: мамина сестра Эмма с мужем Теодором.

Накануне ноябрьских праздников директриса на торжественной линейке подвела итог первой четверти. Отличникам и ударникам были вручены подарки. В нашем классе оказалось отличников и ударников больше всех, и мы немножко порадовались. Я получила тоже подарок за хорошую учёбу — отрез на платье. Вите Федину школа подарила коробку акварельных красок и набор кисточек, а Диве Беккер достался набор для вышивания: пяльцы, лоскутки белой материи, рулончик тоненькой сеточки под названием „канва“ и разноцветные нитки для вышивания — мулине.

(продолжение следует)