Писюлька (31.05.2017)

Владимир Штеле

 

Корова была безногой. Однако она не закатывала глаза от страха перед своей инвалидностью, не валилась набок, а каким-то образом стояла, опираясь широким брюхом на белое облако. Дымная, коричневая, тёплая жижа, которая извергалась из-под приподнятого хвоста, падала беззвучно в бесконечную глубину этого чистого облака и, пройдя целый ряд сложных преобразований, появлялась где-то в районе райских садов в виде красивой птички или душистого цветочка.

Белым облаком был низкий, плотный туман, который настырно заполнял каждое утро низину перед короткой улочкой, состоявшей только из одного ряда деревянных домиков. А корова принадлежала Романовым, она и смотрела неотрывно и как-то просительно на дом своих хозяев: то ли ждала обязательной полбуханки чёрного хлеба с искристыми, колкими камешками соли, то ли выражала так свою привязанность и признательность всему семейству Романовых за уважительное отношение к ней. Звали её все Сонечкой, и только самый младший – Толик, который уже, вероятно, принял решение не усложнять свою жизнь и свой родной язык, называл корову Сона. Это слово, состоящее аж из двух слогов, было самым длинным и самым сложным словом его небогатого лексикона. Всё остальное: ма, дай, бля, – Толик произносил быстро, уверенно, без запинки, и его отец, который тайно боялся всех маленьких и больших начальников, поглядывая на сынишку, подумывал: «А чё, может и начальником лесопилки станет, мальчонка бравый. Меня, вон, всё Петькой зовут, Петькой и помру, а тут - Анатолий Петрович!» После таких мыслей Романов-старший суровел лицом, громко хлопал ладошкой по колену, закуривал «Прибой» и заподозрить в нём боязливость и неуверенность было временно почти невозможно.

- Сона, бля, какаит, – раздумчиво произнёс Толик своё первое в жизни длинное предложение, когда вышел голый, по обыкновению, во двор и увидел в ложбине перед домом белое облако, а над ним ампутированную чёрную корову.

Закон Архимеда, гласящий, что корова, погружённая в облако плотного тумана, непременно всплывает на поверхность облака, Толику ещё не был известен, поэтому он завороженно наблюдал игру природы, боясь выйти за ворота, туда, в низину, где происходят такие непонятные, сложные физические процессы. Честно говоря, Толик всегда подозревал, что их Сонечка вовсе и не корова. Потому как настоящая корова непременно имеет рога, а Сонечка была комолой. Вот и сейчас, приподняла она свою ничем не защищённую, с тугими завитками на крутом лбу, голову и сказала Толику: «Му-Му», жалуясь, что и подойти к парнишке для утреннего приветствия не может. Но, если ветер подует в сторону родного хозяйского дома и её прибьёт к берегу у ворот, то тогда можно будет по-людски поздоровкаться, да широким зелёным языком по макушке Романова-младшего провести, оставляя росинки слюней на кончиках волос.

Пока голый пацан стоял и смотрел на утренний сонный мир, подошёл сзади такой же свободный, как Толик, подсвинок и, безразлично оглядев парнишку, без энтузиазма, просто от безделья, засосал Толикину писюльку и, возможно, даже её прикусил. В наше время подобные события, особенно в современных больших городах являются обыденными, но тогда, в том далёком сибирском посёлке, произошедшее потрясло не только Толика, но и его мамку, которая, выскочив на визг сынишки, сначала не могла понять, что произошло, а потом заорала благим матом на всю улицу: «Писюльку, бля, откусил!!»

Да нет, не откусил, а лишь, сжалившись над будущим пацана и хорошо помня свою недавнюю мученическую кастрацию, слегка пожевал её да выплюнул. Бегай, мол, дальше в штанишках, кончай эту халатность, да отращивай старательно струмент – вон сколько девчушек вертлявых по улице подрастает. Крику да слёз было после этого много, но подсвинок был временно, до октябрьских праздников, прощён, хотя свою вину чувствовал долго и стал на почве этого расстройства интенсивно набирать вес, чтобы скорее покинуть этот двор, где он совершил, если не сексуальное преступление, то почти членовредительство.

А октябрьские дни каждого года были всегда празднично-печальными. Животина, с которой год, а то и два, жители короткой улицы лялькались, откармливая, переживая за её здоровье и за её настроение, должна была закончить в эти уже морозные и снежные недели короткий цикл своего существования. В эти дни хозяева животных уже старались не называть своих питомцев по именам, пытались отстранить от скотины, готовясь совершить неизбежную подлость. Особенно тяжело прощались с этим светом поросята. Их крик в самый ответственный и в самый последний момент жизни, когда надо не сопротивляться, а молиться, резко ударял в окна домов, и человек, самый непутёвый, самый холодный, вздрагивал, или коротко замирал, к себе примеряя этот длинный стальной клинок, который с проворотом загнали под левую лопатку годовалого хряка, только-только начавшего свою жизнь. И он, хряк, не понимая этой зверской жестокости таких всегда добрых хозяев, плача, и возненавидев коварный мир людей, отлетал к своему вислоухому, добродушному, толстому богу, оставив своё тело тут, у дверей деревянной низкой стайки, где он вырос и возмужал.

Это тело с торчащей неопрятной щетиной, безжизненное и некрасивое, забрызганное кровью, становилось всё прекрасней и совершенней по мере того, как люди старательно подготавливали его к переходу в новое состояние. Двумя, а то и тремя паяльными лампами обжигалось тело поросёнка, приобретая чёрный цвет и наливаясь новой, живой упругостью. И среди белого поля снега, на чистом постаменте возлежал хряк, как богатый африканец, в окружении своих суетливых слуг, одетых в замызганные телогрейки. Эти слуги хватали ножи и начинали с остервенением скоблить чёрное тело, поливая его водой. И чудо свершалось! Тело хряка приобретало нежно-золотисто-коричневый цвет, становилось совсем гладким, как те попки сладких женщин на бразильских пляжах, в которые старательные негры белыми ладошками втирают ежедневно килограммы пахучего крема. Да что - те попки! Здесь лежит монолитная, плотная, без единого изъяна, широченная загорелая попища! Мы её вырастили, мы её хозяева!

Если теперь взглянуть в лицо убиенного поросёнка, то видно, что он улыбается. Хитринка в узких щелках полностью исчезнувших глаз говорит: «Да уж, ладно, пользуйтесь мною, я-то ведь и не знал, что всё так хорошо будет». Но это ещё не всё. Эта Машка или Борька, хоть и прирезаны, а всё ещё сохраняют свою личность. И лишь когда отсечёт мужик ловким движением голову поросёнка, а баба торопливо подставит большой металлический таз, превратится Машка, или Борька просто в мясо, просто в пласты сала. И это уже смерть настоящая.

Все раны и болезни, особенно детские, лечились в то, не загаженное промышленностью время исключительно зелёнкой. В тяжёлых и запущенных случаях проглатывалась большая жёлтая таблетка, обладавшая универсальным лечебным эффектом. Эти таблетки покупались в аптечном киоске без рецепта врача и имели несомненное преимущество перед другими лекарствами, так как были упакованы в большие банки, а такой банки хватало одной семье при отсутствии хронических больных на две пятилетки. Учитывая деликатность места ранения, Толику дали таблетку, и ранка была дважды помазана зелёнкой. На этом после строгого приказа впредь без штанов по двору не шастать дело и кончилось.

Прошло лето, наступило другое, а потом, как и полагается, - третье. И по утру, когда низина ещё не была залита молоком тумана, любил Толик сбежать с одного берега, погрузиться в белую пелену, перескочить через ручей-речку и выскочить на противоположном берегу из белой тьмы, проорать что-нибудь бессмысленно-счастливое, а затем повторить свой забег в противоположном направлении.

Эта низина была раньше таёжным логом, сырым и вечно мрачным. Ели, налитые такой густой зеленью, что, казалось, от одного прикосновения к ветке и руки, и лицо, и всё тело тоже станут густо-зелёными, стояли здесь не одно тысячелетие. Стояли тяжело, уверенно, плотно, выращивали подрост, старели, падали в рыхлые мхи и молча, лёжа в зелёном полумраке, ещё долгие годы наблюдали, как их детишки, помахивая ветками-лапами и, переговариваясь друг с другом о важных делах, мужали и мудрели. Но ещё до рождения Толика извели тайгу и в низовине, и вокруг посёлка. Только широкие пни, дуплистые и обожжённые по краям многими костерками, проржавевшие в центре плоского торца на глубину, которую и измерить было невозможно, напоминали о прошлом. Да ещё ручей, который люди замучить до смерти так и не смогли, продолжал отражать в своих маленьких тихих заводях верхушки несуществующих елей, протестуя и надеясь на возврат безвозвратного прошлого.

А у Толика прошлого ещё не было, поэтому жить было легко. Немного мешало прилипшее прозвище – «Толик-дроченый», но кто обошёлся в юные и молодые годы без прозвища? Всё же тот безответственный подсвинок что-то у Толика повредил в то далёкое печальное утро, или, наоборот, позитивно подкорректировал природу, так что писюлька стала упрямиться и расти вверх и в сторону, стойко противодействуя пуговкам ширинки и борясь за свободу своего физического развития. Пацаны постарше, которые уже отлично владели лагерной терминологией и серьёзно планировали первые посещения закрытых заведений, где можно будет, наконец, на законном основании покрыть узкую безволосую грудь устрашающей татуировкой, кричали Толику вслед: «Сухо дрочит – не замочит». Что имели в виду эти акселераты, Толик ещё не знал. Но если по-человечески, по-доброму, без подъ*бки просили его в узком кругу продемонстрировать своё искусство пускать фонтанчик вверх, не прикасаясь руками к нежному, благородно-бледному существу, то делал это с удовольствием, уже догадываясь о неординарности своей личности.

Обладать способностями, которые другим не дадены Богом, всегда приятно. Это выделяет и возвышает. Но неординарную личность ждёт всегда неординарная судьба. И соседский дед, с которым Толик, когда подрос, взял за обыкновение мыться в баньке, одиноко стоявшей на огороде, всегда очарованно говорил, глядя на Толикину писюльку: «Да, однако». А эту писюльку так уменьшительно-неуважительно и называть-то стало нельзя. Потом дед, тяжело вздохнув, грубо и без респекта начинал водить большим куском тёмно-коричневого мыла по своим отвисшим яйцам.

Баня была настоящей баней только зимой. Только зимой, когда за деревянным срубом баньки минус тридцать, а внутри сруба баньки плюс шестьдесят, понимало тело всю глубину удовольствия поглощения тепла, жара до полного пресыщения, до головокружения, до остановки сердца. И если счастливец, издавая звуки глухого стона и судорожно карябая ногтями доски полатей, находился в состоянии клинической смерти более пяти минут, то полагалось, собрав последние силы, открыть ударом ноги дверь баньки, выволочь счастливца в зиму, бросить на снег и смотреть, как высокотемпературное тело, протаивая под собой снежные пласты, тихо погружается в сугроб, достигает земли, отогревает прошлогоднюю грядку, где сразу проклюнулась благодарная зелень и защекотала розовые бока пришедшего, наконец, в себя мужика. Баня освобождала от недельной или двухнедельной грязи, от липких выделений многих тысяч пор, освобождала от стойкой боли в позвоночнике и от дурного настроения. Освобождала, приносила видимую, ощущаемую телом и душой, свободу, которую не может дать никакая самая правильная революция, никакие самые своевременные и необратимые демократические преобразования.

Поэтому всех любителей политических новаций надо извалять в дерьме, не давая ни стакана воды, ни крошечного обмылка для приведения себя в порядок, и так продержать их скученно хотя бы около месяца в изолированном помещении, а потом самых прогрессивных и горластых запустить по специальному красному пропуску в сибирскую баньку. Уверяю вас, характер и образ мыслей этих людей изменится радикально. Даже самыe прогрессивные будут после этого требовать не срочного изменения законодательства, а бабу, исхлёстанную берёзовым веником, розовую и размякшую, разлёгшуюся на свежевыглаженной простыне, пахнущую не вонючим «Мальборо», а серёжками ольхи.

В школе Толика старались к доске не вызывать, особенно, когда девочки ускоренными темпами стали округляться сзади и спереди, многозначительно хихикать, перекидываться в классе записочками и проявлять усиленный интерес к танцевальным вечерам. Перед доской он, Толик, на виду. А вид его отвлекал, как минимум, половину класса, включая учительницу, от планового изложения и планового освоения сложного материала по истории рабской жизни, не организованных в красные батальоны и коммунистические бригады, негров из древней страны Таймыростан. Отвлекал, так как выпирал, подчёркивая лучеобразными складками на лицевой стороне брюк значительность содержания.

В определённом возрасте положено было всем будущим сапёрам, механикам-водителям, рядовым стройбатов, матросам-подводникам и даже будущим курсантам военно-политических училищ пройти обязательный медосмотр на предмет обнаружения дефектов и неспособности защищать любимую Родину. Проверялось не только соответствие частоты ударов сердца допризывника уставной частоте парадного шага, но и готовность защищать честь солдата советской армии перед лицом противника, замаскированного под рязанскую девку или под широкопятую бабу из-под Полтавы. Доверено это важное дело было практикантке, которая уже второй раз на свою вторую практику приехала в поселковую больничку. Поскольку ни в первый, ни во второй свой приезд она ни с одним парнем не сошлась, все жители посёлка были уверены, что практикантка ещё целка, а это больно задевало честь мужской половины населения.

Хотя Анна Павловна, 48-летняя учительница литературы, преодолевая самые тяжёлые условия и многолетний натиск наиболее интеллигентных и литературно одарённых поселковых мужчин, тоже, по проверенным слухам, оставалась девушкой. Но это – случай особый. Анна Павловна была искренне, глубоко влюблена в русскую поэзию, которая, вероятно, доставляла ей не только духовные, но и сексуальные удовольствия. Эту любовь она не скрывала, а, скорее, демонстрировала. Она могла пройти мимо лавочек у забора, где соседки, усевшись в рядок, часами обсуждали важные поселковые новости, которые ни в каком телевизоре не узнаешь, пройти с улыбкой отрешённой и умудрённой, глядя далеко-далеко, туда, где души поэтов и поэтесс, взявшись за руки, печально кружили хороводы, уже не разбираясь, кто из них главный, а кто второстепенный. При этом под мышкой она непременно несла томик Ахматовой или Цветаевой, как щит или как ограждение и защиту от грубого поселкового мира, которому чужда высокая, очищающая поэзия. Соседки параллельно с разговором крутили вслед учительнице пальцами у висков. Но делали это беззлобно – так, по привычке.

Попытки склонить её к нормальному сожительству, конечно, были. Наиболее близок к успеху был в своё время Фёдор Глухов, закалённый по женской части сибиряк, а главное, - рабкор местной многотиражки. Близость профессиональных интересов является хорошей основой для пробуждения и закрепления взаимного влечения. Потом, когда Фёдор спился окончательно, он рассказывал, что, когда он учительнице шептал первый куплет своего стихотворения:

Как я страдаю, боже мой,

Прими же ты своё решенье,

Хочу я счастия с тобой,

Хочу упиться наслажденьем, коленки Анны Павловны немного разжимались и этот зазор строго соответствовал толщине рабоче-крестьянской ладошки Глухова. Эта точность Глухова всегда поражала, но на последнем куплете:

Тебе готов я всё отдать,

Чтоб танцевала ты и пела,

И ночи длинные ласкать

Твоё измученное тело

всегда происходил сбой – учительница отказывалась углубить взаимоотношения. Фёдор сожалел в компании корешей: «Наверное, меня ямб подвёл, а её хореем надо было брать». После этой фразы собутыльники понимающе многозначительно-молча наливали ему ещё полстакана политуры за использование высоконаучной терминологии в общении с простым народом. Значит, не задаётся Федька и уважает, хотя и был когда-то рабкором, а потом спрашивали: «А ты её бить не пробовал?»

Но вернёмся к медкомиссии.

Когда Толик стянул свои сатиновые трусы и перед практиканткой предстали заросшие ландшафты, на фоне которых одиноко красовался гордый фаллос с неординарными очертаниями, с причудливым левым загибом в состоянии постоянной повышенной готовности, практикантка интуитивно, как будущий врач, всегда готовый прийти на помощь, дёрнулась вперёд в попытке взять его в руки, отрихтовать, выпрямить, придать нормальную форму. Но Толик был начеку, от рук практикантки уклонился, на вопросы позже подошедшей, очень любопытной специалистки по гиперразвитию членов, отказался отвечать категорически. Одно лишь и сказал, чтоб отвязались: «А у нас в роду у всех мужиков такие», что привело специалистку в восторг, и она стала что-то возбуждённо говорить об уникальности сибирской секскультуры, о необходимости презентации в зарубежных научных центах практической сексологии наших отечественных достижений.

Культура-то культура, а непроизвольная попытка практикантки распустить свои руки по отношению к беззащитному голому Толику была парнями замечена. Вот тебе и целка! Как всё же бабы нас дурят!

Специалистка оказалась женщиной не только учёной, но и очень активной. Её статья о положительно-аномальном развитии мужских членов в эндемичных условиях сибирского региона с конкретными ссылками на личность Толика, вызвала серьёзный интерес в научных кругах передовой Западной Европы. Очередной конгресс по этой, в буквальном смысле, животрепещущей теме проводился в присутствии гордой специалистки и Толика. Молодые прикладники и мудрые седые теоретики оживлённо дискуссировали о влиянии особых климатических и психосоматических факторов на развитие, становление и подъём. А на более узком семинаре, полностью посвящённому открытию сибирской учёной, было принято единогласное решение оставить Толика в Европе для знакомства с этим феноменом более широкой массы любознательных местных аспиранток.

Хотели сначала оформить Толика под видом российского немца, страдавшего в Сибири, но от этого Толик категорически отказался, так как такое унижение редкая русская душа может вынести. Стали прорабатывать еврейскую линию. Опять загвоздка. Сроду эти евреи в Толикином посёлке не водились, где даже филиала Академии наук не было. Выход нашли: оформили Толика как политического беженца, тем более, что к этому времени советская перестройка ещё не достигла своего апогея и, стало быть, уравниловка по территории страны была налицо. На эту уравниловку, которая абсолютно не приемлема для человека с неординарными способностями, нажимали в коллективном заявлении добросердечные дамы, которые, перехватив инициативу, взяли все труды по защите и устройству Толика в новой стране на свои плечи.

Потом он работал в Гамбурге в мужском доме терпимости, получая, благодаря подсвинку, двойную ставку. При этом Толик так развился, что и не входил в физический контакт с клиентками, которые сразу после визуального ознакомления с его анатомическими особенностями ощущали глубокий оргазм и впадали в полуобморочное состояние, шепча возбуждённо на каком-то иностранном языке: «Super! Phantastisch! Toll! Klasse!»

А когда осторожный западноевропейский рассвет гасил все многочисленные красные фонари Гамбурга, Толик засыпал, и снилось ему всегда одно и то же: низина, залитая свежим густым белым туманом, редкие чистые звуки играющей воды ручья, до которого он, Толик, так и не смог ни в одном из своих зарубежных снов добежать.

2001 г.

↑ 1339